М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

Сборник

ги в свете, все шалости и увлечения, знали каждый день

его жизни: где он был, что делал и даже с кем и что

говорил он. Михаил Юрьевич сообщал нам свои мысли

и предположения, делился с нами своим горем, трево­

гами и сомнениями, все, написанное им в это время, мы

читали у него прежде, чем он выносил из дому автограф

свой. Поэтому могли ли мы не знать, если бы он заду­

мал переделать фабулу «Демона» так, как представляет

теперь ее профессор Висковатов, а тем

более если бы

он привел подобную мысль в исполнение? Но я смело

утверждаю, что ничего подобного не только поэтом

не сделано, но и в голове у него не было. Допустим

даже мысль, что мы, то есть интимный кружок друзей

поэта, не знали о том, что Михаил Юрьевич переделал

сюжет поэмы. Но как же это могло укрыться от лите­

ратурного кружка, в котором поэт вращался? Литера­

турные друзья поэта интересовались всеми его рабо­

тами, следовательно, его переделка поэмы не могла бы

пройти ими не замеченною. Или же переделка совер­

шена в тайне от всех? Но для чего нужна была такая

тайна? Ведь если бы поэт нашел бы почему-либо нуж­

ным переделать Демона — этого титана тьмы и злобы,

зиждителя соблазна и греха — в кающегося грешника,

он бы прежде всего сообщил об этом своим друзьям,

чтобы подготовить к задуманной им переделке обще­

ственное мнение и обеспечить ее успех в свете. И мы,

его друзья и живые свидетели тех немногих ясных дней,

когда Михаил Юрьевич озарял и наполнял собою обще­

ство, и все те кружки, среди которых он вращался, ко­

нечно, поддержали бы в свете новую концепцию его

поэмы. Но ничего подобного, повторяю, тогда не было,

и никто нигде не слыхал об этом. Каким же образом те­

перь мог появиться неизвестный в то время список

кающегося Демона? Неужели поэт переделал поэму

для того только, чтобы послать ее для прочтения г-же

Бахметевой, а черную рукопись бросить в перепис­

чика? Но у Варвары Александровны находился список

с настоящей рукописи, который, как известно, лег в осно­

вание карлсруэского издания «Демона». Следовательно,

все разглагольствования на подобную тему не имеют

никакого основания. А между тем им верят даже ученые

люди. Г. Висковатов имеет особый дар: он беззаветно

увлекается сам и других увлекает за собою.

В. П. БУРНАШЕВ

МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ

В РАССКАЗАХ ЕГО ГВАРДЕЙСКИХ

ОДНОКАШНИКОВ

(Из «Воспоминаний В. П. Бурнашева, по его ежедневнику, в период

времени с 15 сентября 1836 по 6 марта 1837 г.»)

В одно воскресенье, помнится, 15 сентября 1836 го­

да, часу во втором дня, я поднимался по лестнице кон­

ногвардейских казарм в квартиру доброго моего

приятеля А. И. Синицына 1. <...> Подходя уже к дверям

квартиры Синицына, я почти столкнулся с быстро сбе­

гавшим с лестницы и жестоко гремевшим шпорами

и саблею по каменным ступеням молоденьким гвар­

дейским гусарским офицером в треугольной, надетой

с поля, шляпе, белый перистый султан которой разве­

вался от сквозного ветра. Офицер этот имел очень весе­

лый, смеющийся вид человека, который сию минуту

видел, слышал или сделал что-то пресмешное. Он слегка

задел меня или, скорее, мою камлотовую шинель на

байке (какие тогда были в общем употреблении) длин­

ным капюшоном своей распахнутой и почти распущен­

ной серой офицерской шинели с красным воротником

и, засмеявшись звонко на всю лестницу (своды которой

усиливали звуки), сказал, вскинув на меня свои до­

вольно красивые, живые, черные, как смоль, глаза, при­

надлежавшие, однако, лицу бледному, несколько ску­

ластому, как у татар, с крохотными тоненькими

усиками и с коротким носом, чуть-чуть приподнятым,

именно таким, какой французы называют nez `a la cou-

sin: * «Извините мою гусарскую шинель, что она лезет

без спроса целоваться с вашим гражданским хито-

* вздернутым носом ( фр.) .

208

н о м » , — и продолжал быстро спускаться с лестницы,

все по-прежнему гремя ножнами сабли, не пристегну­

той на крючок, как делали тогда все светски благовос­

питанные кавалеристы, носившие свое шумливое

оружие с большою аккуратностью и осторожностью,

не позволяя ему ни стучать, ни греметь. Это было

не в тоне. Развеселый этот офицерик не произвел на

меня никакого особенного впечатления, кроме только

того, что взгляд его мне показался каким-то тяжелым,

сосредоточенным; да еще, враг всяких фамильярностей,

я внутренно нашел странною фамильярность его со

мною, которого он в первый раз в жизни видел, как и я

его. Под этим впечатлением я вошел к Синицыну и за­