Мадьярские новеллы
Шрифт:
Одно только смущало его. Он не видел здесь ни одной красивой бабы. Словачки, видно, рано старятся, — заключил он и крепко призадумался.
— Лучше всего будет поиграть, и дело с концом. А там пусть дурак-словак поведет ее к алтарю и живет с ней до самой смерти... У меня ведь дома, в Ясбарате, есть своя зазноба. Она хоть и не кисейная барышня, зато и в шестьдесят лет будет не баба, а огонь... Э-э, да что там! Надо сегодня же попасть в город да подкатиться к этой беляночке. Хоть нынешний вечер, да мой!
В голове у него роились отличнейшие и преподлейшие планы и мысли. Девке соврать — не грех! Сманить невесту от жениха — удаль! Тогда он зря сболтнул об этом Кубо, а вот сейчас как раз случай подвернулся, и попытка не пытка!
Справившись к вечеру со всеми делами, Матэ отправился домой и увидел, что Кубо идет вслед за ним. Матэ заметил его еще издали и спрятался, удрал от него. Хоронясь под кустами, он тайком пробрался в лес, который начинался сразу за поселком, и разыскал линию подвесной дороги. Трос висел на высоких столбах. По тросу, визжа, неслись чугунные вагонетки. Матэ взобрался на столб, похожий скорее на лестницу, и залез в одну из вагонеток. Он с радостью увидел, что вагонетка пуста: в ней всего несколько кирпичей и груда мешков. Эх, и чудесно будет лететь в ней до самой Илошвы! Вагонетка неслась, приятно покачиваясь даже на самых опасных участках. Она летела высоко над ущельем, где не было никаких столбов, подпиравших трос, и соколом пронеслась в вышине между двумя кручами гор.
— Стану рассказывать дома, никто не поверит, как я летел к моей зазнобе словачке! — сказал Матэ, рассмеявшись, и глянул вниз, в ущелье.
В тот же миг донеслись могучие гудки из поселка. Это гудели шахты. Наступил вечер, работа кончилась.
Вагонетка пошла тише.
— Тьфу ты, черт! — воскликнул Матэ. — Да она еще встанет, чего доброго.
Он угадал. Весь ряд вагонеток остановился. Вагонетки повисли в воздухе, точно пуговицы, нанизанные на шнурок.
Матэ замер, уцепившись за борт вагонетки.
— Что же я теперь делать буду?
Но ответить было некому. Внизу, на глубине двадцати саженей, пролегло ущелье. До ближайшего столба, подпиравшего трос, было так далеко, что по тросу до него никак не доберешься.
— А завтра воскресенье! — воскликнул вдруг Матэ, окончательно все уразумев. — Да какое еще воскресенье! Троица!.. Двойной праздник!.. Спасите! Спасите!
Звук его голоса огласил склоны гор, и слабым эхом донесся с дальних скал.
Но какой толк! Опечаленный, Матэ привалился к стенке вагонетки. Так и придется ему провести праздник!
Быстро смеркалось. Видно было, как внизу спускаются с горы шахтеры, размахивая горящими фонариками. Кто-то из них заметил в вагонетке Матэ и крикнул по-словацки:
— Черт!.. Черт!..
Горняки, сбившись в кучки, глазели на черта, сидящего в вагонетке, и, боясь, что он свалится им на голову, с содроганием проходили под ней, торопливо крестясь, хотя все были лютеране.
Но Матэ это не утешило.
Не утешился он и тогда, когда после томительно долгой и прохладной ночи он пробудился от птичьего пения в час рассвета, окропившего траву студеной росой, и, глянув вниз, увидел быстро шагавшего такого же чумазого черта, как и он сам, — своего дружка.
Матэ состроил кислую рожу, но вспомнил, что печального трубочиста свет еще не видал; неужто ж ему первому увидеть, да еще самого себя? Нет, шалишь! И он звучно запел свою песенку:
Я — касатка-птица...Мастер Кубо глянул вверх, посмотреть, откуда несется песня, и сразу же признал своего товарища.
Сперва он только рот разинул от удивления, но потом засмеялся:
— Это очень шикарное место! — крикнул он наверх.
— Весьма шикарное! — уныло крикнул в ответ Матэ.
Кубо сел на землю, потому что с утра пораньше, да еще на голодный желудок, ему трудно было устоять на ногах от хохота. Но потом, нахохотавшись, он снова крикнул:
— И это очень практичная поездка!
— Да еще какая! — согласился Матэ.
Кубо протирал глаза тыльной стороной рук, которые он так тщательно отмыл, что теперь мог бы даже пекарем наняться. Да и лицо его выглядывало из черного капюшона, точно светлая луна из темных туч.
— Кланяйся своей невесте! — кисло сказал Матэ. — Скажи, чтоб оставила мне кусок пирога с помолвки. Я это заслужил!
— Хорошо, дружочек! — сказал Кубо, мигом забыв про все страхи, что пришлось пережить за эту ночь.
Потом он пустился в путь и зашагал весело, вприпрыжку, задорно смеясь и посвистывая, словно птица. За четырнадцать лет впервые пришло ему в голову, что кто-то может отбить у него Эвелинку...
1911.
Стригунок
Капольнский конский завод в те времена славился повсюду. Чистокровные английские жеребцы графов Карои были приманкой и для господ любителей лошадей, и для крестьян-конокрадов. Те и другие наезжали сюда из самых дальних краев.
На Верхнетиссенской низменности в ту пору царил Дюрка Шош. Случалось, что об этом мужике-бетяре [2] годами не слышали ничего. Всем известно было только то, что у него полнадела в Кишаре и он занят своим хозяйством. Но иногда за какой-нибудь месяц он наводил такой страх на три округи, что только звон стоял, и толковали об этом несколько лет подряд.
Как-то раз Дюри Шош вздумал раздобыть себе графского жеребца.
Попытка окончилась не очень удачно, но все же он заарканил превосходного годовалого жеребеночка, или, как называют в Кишаре, «стригунка».
2
Бетяр — разбойник.
Шош ехал домой веселый. От графских земель до притиссенской деревушки далеконько, и до сих пор тамошние жители если хоть раз в жизни совершат такую поездку, поминают о ней до самой смерти. Только для Дюрки Шоша все было нипочем!
Уже светало, когда на росистом лугу навстречу бетяру попались два пандура [3] с красными петлицами на воротниках. Парни сразу же сообразили, что жеребенок рожден не какой-нибудь кривоногой тощей мужицкой клячей, и погнались за Дюри Шошем. Тот не замедлил свернуть в соседнее вонючее болото.
3
Пандур — полицейский в сельской местности.