Мадьярские новеллы

Мориц Жигмонд

Уха не удалась.

Михай хлебал ложкой, макал в уху хлеб, но уха ему не нравилась. С первой ложки пришлась не по душе. То ли соли в ней недоставало, то ли перцу, то ли луку, но чего-то не хватало. Да и пригорела малость. Черт бы побрал все эти железные кастрюли! Небось, в глиняных горшках у матери ничего не пригорает, а жене обязательно железную посуду подавай.

Словом, уха не понравилась. Михай после первой ложки почуял, что сегодня беды не миновать, и большой беды; как тут удержаться и не попрекнуть,

коли жена понапрасну извела столько чудесной рыбы. Это ведь грех!

Но раз уж ссоры все равно не миновать, так он хоть, по крайней мере, налопается всласть. Однако после каждой ложки он отпускал какое-нибудь язвительное словцо.

— Не вкусно, Жужи! Чего-то не хватает! Лук поджаривала и жиру, верно, пожалела. Да и соли мало.

— Всего вдоволь положила.

— Черта с два! Ничего не положила. Мякина — и та, верно, вкуснее. Эх, состряпала бы моя мать уху из этой рыбы! Вот была бы уха!

Когда парень хвалил свою мать, молодицу в дрожь бросало. В глазах сына мать все лучше всех умела делать, жене далеко до нее.

— Уж состряпала бы мать уху из этой рыбы! — повторил Михай, отправляя в рот добрый кусок стерляди.

Молодушка разозлилась, раскудахталась, как курица.

— Ну и нес бы домой! Неси домой! Чего ж ты не отнес матери?

— Очень жалею, что не отнес, — сказал Михай, вытаскивая из наперченной красной жижицы еще один кусок стерляди.

— Ты не попрекай меня своей мамашей! Ступай домой! Я за тобой не побегу! Никогда не бегала. Леший тебя возьми!

Михай замолк. Дошли до скользкого места. Жена тоже замолчала, испугавшись, что скажет еще что-нибудь лишнее, и только буркнула:

— Не хуже твоей мамаши стряпать умею.

Михай поковырялся в кастрюльке, как сытый поросенок в ведре с помоями.

— Оно и видно!.. Испортить такую рыбу! Много ты умеешь! Доказала. Это тебя, наверно, твоя мать так научила! По правде сказать, она в этом деле тоже ничего не смыслит.

— Ты мою мать не тронь!

— Да что там мать! Даже бабка твоя не умела варить уху. И бабушка, и прабабушка, и прабабушкина бабушка, и то не умела! — продолжал привязываться Михай.

Ошеломленная молодушка стояла и только озиралась вокруг, чем бы запустить в голову возлюбленного муженька.

А тот хладнокровно поддел складным ножом добрый кусочек рыбы и сунул в рот.

— Это разве рыба? — пыхтел он, набив рот. — Рыба? Пра-пха-пре! — и поперхнулся.

В горле у него застряла косточка, он начал кашлять, крякать и чихать, как кошка. Бросил нож, ложку, вскочил и заплевал всю комнату. Только этого и надо было молодице. Она залилась смехом и, шатаясь от хохота, падала то на стол, то на кровать.

Наконец Михай с грехом пополам пришел в себя, утер слезы, разок-другой прочистил глотку и хрипло простонал:

— Смеешься? Стало быть,

смеешься? Над мужем своим смеешься? Уху сварить не умеешь, только смеяться горазда? И чтоб я жил с такой бабой? Никогда! Чтоб я мучился с тобой? Да ни за что! Есть у меня два вола, телега, новая одежа — все это мое. Заберу с собой, а ты подыхай здесь одна. Что настряпаешь, то и слопаешь.

Он схватил с кровати сермягу и вышел. Вывел из стойла двух низкорослых волов, запряг, бросил сермягу на телегу, сам сел сбоку и, не говоря ни слова, выехал со двора. Даже ворота не запер за собой.

Молодица стояла у окна, но, увидев рассерженное лицо мужа, снова залилась смехом так, что не могла даже слова вымолвить.

А два низкорослых вола шагали, шагали себе по деревне. Возле школы свернули на Кородскую дорогу и, потихоньку выехав к кукурузному полю, поплелись до большого орехового дерева.

— Стой! — крикнул Михай. Ему, очевидно, что-то на ум пришло. — Беда!

Он окликнул волов, повернул их обратно и даже объяснил им почему:

— Печку-то ведь я сложил — я и сломаю!

И поехал обратно. Приплелся на двух волах. Ворота все еще стояли настежь. Ох, и злость же его взяла! Жена и вправду порядка не знает, даже ворота не замкнет после мужа. Ну, не беда, сейчас все одно. Он так и так не станет в них въезжать. Остановился перед домом, соскочил с телеги, зашел во двор, а со двора в сад. Там среди слив, под плетеным навесом, стояла печка, которую он сам сложил. Он завалил бок печки и, как человек, славно справившийся со своей работой, вышел на улицу. Вскочил на телегу и уехал — теперь уж навеки.

Когда он с двумя маленькими своими волами прибыл в родительский дом, вечерняя звезда стояла уже высоко.

— Ты как сюда попал? — накинулись на него. — Жена прогнала? Говорил я, что она чересчур бойка! Ну, сынок, быстро твоя служба закончилась! Стоило из дому уезжать! Всего неделю только и пожил с женой?

Так подтрунивали, подсмеивались над ним отец, мать и братья.

Михай крутил так и сяк, но не говорил о том, что случилось и почему он бросил жену.

— Характером не сошлись, — пробормотал он, когда пришлось все же признаваться. — С меня довольно.

— Ладно, сынок, ты ведь дома. Для тебя тут всегда место найдется, — сказала мать. Она, словно добрая наседка, рада была видеть всех детей возле себя; без Михая она все глаза проплакала, печалясь, что судьба его так далеко занесла: ведь пешком до них полчаса ходу, а на телеге с волами и вовсе три часа, потому что надо объезжать Халваньское болото.

Михай не хотел и самому себе признаться, что под добрым старым отчим кровом он уже не чувствовал себя, как дома.

Но когда вошел в стойло и привязал волов на прежнее место, он похлопал их по крупам и сказал: