Мадьярские новеллы

Мориц Жигмонд

— Не беда! Печку я все-таки сломал!

Прошел день, два, неделя. Все уже привыкли к тому, что все идет по-старому, и все как будто хорошо, только Михаю то одно, то другое не по нраву... Он уже привык быть хозяином, командовать хорошенькой молодушкой, как ему вздумается, а тут вдруг опять стал холостым парнем и попал под власть отца. Он уже привык и к вкусной еде, ведь как жена старалась состряпать получше, угодить мужу, старалась, чтоб ему полюбилась еда, — а теперь живи опять на тощих материных харчах. В доме вот сколько ртов, каждому понемногу достается.

А хуже всего, что опять пришлось ночевать в хлеву вместе с братьями-горлопанами, на жесткой, кривой плетеной скамье. Ляжешь на нее и даже представить себе не можешь, что где-то любовно ждет тебя мягкая, теплая перина.

Словом, в субботу на заре Михаю вдруг что-то пришло на ум.

— Стой! — сказал он. — Беда!

Он кликнул тут же волов, запряг их в телегу. Даже сермягу кинул на телегу. Ему было немного стыдно перед мирными животными, боязно, а вдруг они превратно поймут его (ведь, кроме них, вокруг никого не было), поэтому он начал им объяснять:

— Поедем обратно, малышки! Надо печку починить, а то жене не в чем будет в понедельник хлеб испечь.

Волы, очевидно, одобрили его решение, ибо тут же тихо поплелись по пыльной дороге... Да и вправду в понедельник пекут хлеб, так оно заведено у каждой доброй хозяйки.

Ворота уже не стояли настежь, заботливо были заперты и даже заложены перекладиной. Но жена увидела в окно, что хозяин приехал. Выбежала, отворила ворота, и муж молча въехал во двор.

Соскочил с телеги, пошел в сад, взялся глину месить и мешать со стеблями подсолнечника.

К полудню управился. Хорошо сложил печку, даже сам удовлетворенно замотал головой. «Вот сложу еще несколько раз, — подумал он, — и любого цыгана переплюну».

Из сада он вышел во двор.

Но волы уже стояли в стойле, и сермяги не было в телеге.

Жена шла ему навстречу как ни в чем не бывало.

— Муженек, пойдемте-ка в дом. Уха на столе...

Михай почесал голову под шляпой и посовестился что-либо сказать.

Вошел, сел к кастрюльке и отведал уху.

— О! — сказал он. — Вот это дело другое! Это мне по душе! Видишь, голубка!..

И молодица, тихо, ласково улыбаясь, смотрела, с каким удовольствием ест ее муженек. Ждала, что оставит он ей от превосходной ухи. Коли не оставит, и то не беда! Кушай, дружок, на здоровье, кушай уху, да не бегай из дому!

А Михай глотал рыбку, как цапля. Ничего не скажешь — что хорошо, то хорошо!

_1909.

Узорчатый шелковый платок

Маленькая горбунья Верон все вертелась у ворот дома Дюри Варги. Сынишка хозяина скакал по снегу на дворе. Увидев горбунью, он закричал:

— Кыш-ш отсюда, вонючка!

Верон и с места не сошла, только поманила его рукой.

Мальчишка вышел за ворота с кнутиком в руке и ударил им горбунью.

— Вон! — крикнул он, отлично зная, что обижать Верон дозволено. Мать намедни тоже надавала Верон пинков и оплеух, когда она приходила звать отца к бабушке.

Верон

показала красивое мороженое яблоко.

Мальчик притих, точно собака, которая скалилась, скалилась и вдруг завидела кость.

— Где отец? — спросила Верон.

Парнишка догадался, что ответ на этот вопрос и есть плата за яблоко. Он призадумался, потом, быстро оглянувшись на дверь в кухню, спросил:

— Отдашь?

— Отдам.

— Он в сарае, на задах.

И мальчик схватил горбунью за руку, чтобы отнять свою, теперь уже законную добычу. Но Верон не отдавала.

— А где мать?

— В хате. Сейчас же отдай!

Верон отдала яблоко. Мальчишка повертел его в руке, надкусил и, забыв обо всем на свете, запрыгал на одной ножке, посапывая покрасневшим носом и чавкая.

— Я пойду к тетке Юльче! — сказала горбунья и, ковыляя, вошла в соседние ворота, но в дом и не заглянула. Торопливо пройдя через двор и через сад тетки Юльчи, она огородом, мимо забора, повернула во двор Дюри Варги, в стоявший на задах сарай.

Многим, многим уловкам научили Верон ее горб и искалеченная, непригодная к работе правая рука. Трудно было обмануть ее. Да и не хотелось ей больше получать оплеухи, как на прошлой неделе.

Горбунья, крадучись, вошла в сарай. Дюри Варга трудился в поте лица над каким-то бревном и заметил девочку только тогда, когда она остановилась у него перед самым носом.

— Чего тебе? — накинулся он на нее.

— Тетушка послала... — заговорила девочка. — «Ступай, говорит, Верон, к сыну и передай: хочется ему или нет, но чтоб обязательно пришел. Мне нужно сказать ему что-то важное, очень важное».

Варга не сразу ответил. Поплевав себе на ладони, взял топор и снова принялся тесать бревно; из него могла выйти и балка, и полоз для саней.

Не прерывая работы, Варга бросил:

— Скажи, что приду.

Девочка, не проронив ни слова, повернулась и вышла. А Дюри Варга продолжал свое дело. Да, полоз для саней выйдет!

Час спустя он положил топор, стряхнул стружки и сор, надел полушубок и тронулся в путь. Не сказавшись домашним, он вышел прямо на улицу и зашагал в село.

Возле деревянной колокольни он свернул к стоявшей неподалеку лачужке. Там и была усадьба его родителей. Здесь он рос, в этой лачуге, в этом ласточкином гнезде, и вырос прожорливым коршуном, мужем кулацкой дочки, решительным, ни перед чем не останавливающимся, предприимчивым хозяином. Тогда-то и зародилась вражда между его женой и матерью.

Он дернул веревочку на дверях и вошел. Темная, душная хата. Окошки замазаны глиной, заклеены бумагой. Дымится дырявая железная печурка, а все-таки собачий холод!

Варга бросил взгляд на постель, где под грязной периной лежала исхудавшая, высохшая, бледная мать. Увидев сына, она закашлялась и долго не могла уняться.

— Садись, — сказала больная тоненьким, слабым голоском.

Крепкий, румяный мужик стоял смущенный.

— Ох, ох, — вздохнул он, махнув рукой.

Старуха приподняла сухую, бессильную руку и устало махнула.