Магдалина
Шрифт:
– С топором…
– Ну, не обязательно с топором, может, с печным ухватом – жанровая сценка в духе Брейгеля… – продолжал Валерий, мягко притормаживая перед вспыхнувшими габаритами шедшего впереди “жигуленка”, – и вся деревня это знает, соседи к окнам прилипают, когда вопли слышат с улицы – и ведь ни одна сволочь не высунется…
– Милые бранятся – только тешатся, – полусонно хмыкнул я, – а вот “снежный человек”…
– Да ну тебя, – отмахнулся Валерий, трогаясь с места, – сам же говоришь, что он – животное: членораздельной речью не владеет, огнем не пользуется, материальной культуры не имеет – зверь, вроде медведя…
– Он пошел по другому пути, – возразил я, – мы достигли вершин социального и технического прогресса, а он – биологического…
– И дай бог ему
– Сиди, дурак! – прошипел он сквозь зубы, – мы же пьяные!..
Он чуть приоткрыл свою дверцу и, осторожно включив заднюю передачу, стал пятиться по узкому тротуару. Пока он выполнял этот маневр, я сквозь забрызганное мутной изморосью стекло остолбенело наблюдал то, что происходило впереди, где вылетевшая на встречную полосу “Нива” горбом вздыбила своим “накрученным” бампером лакированный капот новенького трехсотого “мерса”. Из “Нивы”, держа наготове монтировку, неторопливо выбирался могучий бородатый, похожий на старообрядца, дед, а юркая красная “восьмерка”, выскочившая из-за угла прямо перед ним и бросившая “Ниву” в лоб “мерседесу”, с трусливым визгом, подобно нашкодившей кошке, уползала в дождливые потемки переулка. Но далеко уйти ей не удалось: все дверцы “мерса” распахнулись одновременно, тугими комками выбросив из своего черного зазеркалья четырех приземистых, коротко стриженых молодцев. Они даже не глянули в сторону деда с монтировкой, а сразу кинулись в переулок и настигли “восьмерку”, когда ее клиновидный капот уже исчез за углом. Что там было дальше, я не видел, я слышал только рассыпчатый звон стекол, мокрые, шлепающие звуки ударов, слышал короткий, захлебывающийся вопль и видел, как дед, оцепенело наблюдавший всю эту сцену, отступил назад, сел на порожек своей “Нивы” и, обеими ладонями стянув с головы кепку, закрыл ею лицо.
Валерий тем временем скатился с тротуара, круто развернулся и, резко дав по газам, взлетел на мокрый горбатый мостик. Мимо нас мелькнула белая “тройка” c синей полосой и пульсирующей голубой “мигалкой” над крышей, Валерка сбросил газ, “оппель” плавно съехал с мостика и на холостом ходу покатился вдоль гранитного парапета.
– А парень-то, похоже, труп… – пробормотал он, опять включая передачу и большим пальцем вдавливая в панель эбонитовую кнопку прикуривателя.
– ГАИ проехало, может, успеют, остановят… – нерешительно предположил я.
– Да ты, Андрюха, не переживай, – продолжал он, прикурив сигарету от алой спиральки, – до смерти они его не забьют, им же с него теперь получать надо…
– Да-да, я понимаю…
– Конечно, покалечат слегка, но это так, для формы, для разрядки…
Мы свернули на Кировский мост и сквозь лиловые туманные конусы фонарного света неторопливо поползли вверх.
– А ведь я боюсь, – вдруг заговорил Валерий, – не кого-то конкретного, но чего-то вообще, в целом, понимаешь?..
– Нет, не понимаю, – насторожился я.
– Как бы тебе это объяснить… – он докурил сигарету, чуть приспустил стекло, выбросил окурок в щель и умолк, откинувшись на подголовник.
Я молчал, сосредоточенно разглядывая клиновидную перспективу уходящего вдаль проспекта.
Валерий свернул направо и опять заговорил, обращаясь как бы не ко мне, а к некоему невидимому, но постоянно преследующему его собеседнику. У каждого из нас есть такой двойник, чаще всего выступающий под видом старого приятеля, с которым вы не то, чтобы разорвали, но просто разошлись “по жизни”.
– Я ведь хочу только одного, – негромко и неторопливо стал рассуждать он, глядя на ерзающую по стеклу щетку “дворника”, – я хочу, чтобы она была счастлива, и я знаю, что это невозможно, что этого не может быть, потому
– Почему ты так решил? – вскинулся я, – внушил себе эту чушь, и долбишь, долбишь…
– Деньги, опять же… – сказал он, – ведь не хотел я лезть в эти дела, оно как-то само собой вышло, а теперь боюсь… Корреспондент сунулся – боюсь, в ресторане этот троглодит, потом эта разборка на дороге – очко-то не железное… А я знаю, как это начинается…
– Что… начинается?
– Мания преследования, – поморщился Валерий.
На это я уже ничего не сказал. Мы молча доехали до Валеркиного дома, загнали машину во двор и поставили ее прямо перед окнами их трехкомнатной квартиры. В одной из комнат шел ремонт: на асфальте у стены стояла старая оконная рама с заляпанными побелкой стеклами, а в щербатый проем на ее месте уже был вставлен тонированный оконный блок. Мы вошли в темную парадную, поднялись по трем неровным ступенькам, Валерий позвякал ключами и, отыскав нужный, с масляным шелестом воткнул его в замочную скважину.
На шум нашего прихода из кухни в прихожую вышла моя жена. Когда Валерий бывал занят какими-то серьезными делами, она приезжала к Марьяне, чтобы помогать ей ухаживать за умирающей свекровью, матерью Стаса. Тогда ее только что выписали из больницы после совершенно безнадежной и, что особенно скверно, бессмысленной операции, когда человека заботливо погружают в беспамятство, разрезают и некоторое время тупо смотрят, как выглядят восковые бляшки метастаз на бледных малокровных внутренностях. Потом хирург мрачно супит брови и, приняв от ассистента заранее приготовленные иглы, начинает стягивать скользкие края расползающейся брюшины. Скверная картина, я один раз, через приятеля-анестезиолога, напросился посмотреть – впечатлений хватило на всю оставшуюся жизнь. Но старуха этого не знала, ибо всплыв из туманного наркотического забытья, она увидела над собой лицо Валерия в окружении никелированных нимбов хирургических “юпитеров”. Валерий проникновенно смотрел ей в глаза и с ласковой усыпляющей монотонностью повторял, что операция прошла успешно, и что теперь она непременно поправится. И теперь для поддержания этой бессмысленной иллюзии, моя жена порой вечерами сидела у Марьяны, чтобы вколоть свекрови очередную дозу морфия. Морфий, конечно, вещь дефицитная, но в то время для Валерия таких проблем уже не существовало. Он торопился с отделкой этой квартиры, чтобы преобразовать ее в офис, а тем временем бригада финнов уже ломала стены и сдирала гнилые полы в расселенной пятикомнатной коммуналке через два квартала от этого будущего офиса. Меня несколько пугал этот размах, но и Валерия, как я понял, он тоже не очень радовал. Над головной фирмой сгущались кредитно-долговые тучи, и он боялся, что и его маленькую дочернюю фирмочку, предоставлявшую заказчикам скромные, информационно-аналитические и посреднические услуги, тоже втянет в этот криминальный водоворот. Приходилось срочно прятать деньги, переводя их на счета каких-то мифических фирм, поставлявших в город какое-то слишком быстро портящееся продовольствие, с этих счетов деньги уплывали дальше, а затем бесследно исчезали в дикорастущих банковских джунглях.
– Ага, хороши голубчики! – с каким-то злорадным торжеством сказала моя жена, потянув носом воздух в прихожей.
– Свет мой, Катерина Матвеевна! В первых строках моего письма спешу сообщить вам… – обстоятельно начал Валерий.
– Что, купил? – крикнула из кухни Марьяна.
– Купил, – коротко ответил Валерий, расстегивая верхнюю кнопку кожаной куртки и с треском раздергивая крупнозубую пластиковую молнию.
Мы разделись и прошли на большую кухню с низким потолком и двумя узкими запотевшими окнами. На газовой плите нас ждала дочерна закопченая и давно остывшая латка с тушеной курицей, а рядом с ней тускло поблескивала никелированная крышка медицинского стерилизатора. Марьяна сидела за круглым столом и, откинувшись на прямую спинку вплотную придвинутого к столешнице кресла, раскладывала пасьянс, заворачивая углы карт красивыми длинными пальцами. Темная лакированая палка с резиновой набойкой висела у нее за спиной, зацепившись за спинку кресла изогнутой костяной рукояткой.