Магдалина

Волков Александр

В комнате мы застали уже привычную для наших глаз картину: свет тусклой лампочки под красным абажуром с замусоленными кистями – Нинкин подарок – широким маслянистым пятном расползался по столу, придавая омерзительно-живописный вид бутылкам, стаканам, плоской консервной банке с окурками, монетам, картам и мелким денежным купюрам, беспорядочно разбросанным по размокшим в вине газетам, застилавшим столешницу. Серега в тельняшке сидел на краешке стула перед неподвижно вытянувшимся на койке Мурашевичем и говорил ему, что партнеры, с которыми он познакомился в электричке, были шулера, и что таких не бить надо, а убивать на месте, как конокрадов на ярмарке.

– Убивать

нельзя, они – люди… – бесстрастным голосом возражал ему Сева, глядя в потолок, на неровное пятно света, пробившееся сквозь прореху в абажуре.

– Они – нелюди! – убежденно повторял Серега, – убивать, рубить под корень, чтобы не дай бог еще гаденышей не наплодили!

– Убивать нельзя… – повторял Сева, прикрывая глаза тонкими выпуклыми веками.

– Идиот! – зашипел на Серегу Вадик, – ты знаешь, сколько сейчас времени?!.

– Знаю, – икнул Серега, – до х…!

– Да ты на часы посмотри, дубина!

Серега качнулся на стуле, закатал рукав тельняшки, сунул в свет лампочки циферблат наручных часов, поднял глаза на Вадика и сказал:”До х… и есть!”

– Ой, мамочки, а это что? – испуганно прошептала Нинка, увидев, как сквозь полосы тельняшки на Серегином левом плече медленно проступает темное пятно.

– А я откуда знаю, – cказал Серега, – я что – доктор?

– Я – доктор! – решительно сказала Нинка, – снимай тельник! И к свету!..

Серега подвинулся, стянул через голову тельняшку, и мы увидели на его жилистом, грязном от размазанной крови, плече ближе к подмышке маленькую темную ямку с чуть развернутыми краями.

– Вот сволочи! – воскликнула Нинка, – чем это они тебя?

– Пером, надо полагать… – вздохнул Серега, – и ведь говорил батя: не играй в поездах – никогда не знаешь, на кого нарвешься!..

Нинка сразу засуетилась, схватила со спинки Севиной койки чистую наволочку, и пока она рвала ее на широкие лохматые полосы, протирала ранку остатками водки и бинтовала порезанное плечо, Серега мрачно бубнил, что таких фраеров, которые перышками размахивают, он на х… видал, что он их в рот е… – и все прочее в таком же духе.

После этого случая Серега как-то странно притих, бросил пить, а один раз, вернувшись в общежитие чуть раньше обыкновенного, я увидел у него в руках книгу. Это был Чарлз Дарвин “Происхождение видов путем естественного отбора” – такой же фундаментальный и ортодоксальный труд, как “Капитал” или “Феноменология духа”. Мурашевич сидел за столом напротив Сереги и, горбясь как обезьяна, внимательно изучал какие-то справки, поднося их к выпуклым стеклам очков и даже зачем-то разглядывая на просвет.

– Да не трясись ты над этими погаными бумажками, – говорил Серега, не отрывая глаз от книжного разворота, – у тебя сорок дней больничного есть? Есть! Записано? Записано! И закон есть на этот случай, так что дадут они тебе академку как миленькие, никуда не денутся!..

Сам Серега провалялся в больнице сорок четыре дня, жалуясь на острые боли в животе и прочие болезненные симптомы до тех пор, пока его не отправили на рентген. На полученном снимке в зоне желудка явственно выделялось овальное темное пятнышко, со всей очевидностью указывавшее на язву, образовавшуюся по мнению врача в результате стресса, вызванного резкой сменой обстановки, режима питания и прочих флюидов, в совокупности пошатнувших железное здоровье потомственного казака Сергея Жамойды. Так что после выхода из больницы тот выхлопотал себе не только годовой академический отпуск, но и белый билет, обеспечивавший в перспективе полное освобождение от такой университетской напасти, как военная кафедра.

При этом он пил портвейн, что страшно возмущало сердобольную Нинку, каждый раз пытавшуюся убрать со стола винную бутылку и советовавшую Сереге все-таки придерживаться водочной диеты. В конце концов тому надоела эта опека, и он, страшно округлив красивые, с лиловой конской поволокой, глаза, признался Нинке, что никакой язвы у него нет и в помине, и что рентген засек у него в желудке жеваную крошку обычной канцелярской стирашки, собравшуюся в темный, непроницаемый для гамма-лучей, комочек.

– Что, съели?!. – хохотал он, пуская в ребристый оранжевый купол абажура густой клуб папиросного дыма, – а тоже туда же: мы, понимаешь, доктора!.. Да у меня прадед был коновал, он от всех болезней кровь отворял – и все дела! Кому бог на сколько лет здоровья дал, тот столько и протянет, а всякие лечения – грех и напрасный труд!..

– А кровь тогда зачем пускал? – спрашивал Вадик, – если напрасный труд?..

– Богу тоже иногда помощь требуется, – серьезно отвечал Серега.

– Вот смотрю я на тебя, – говорил Вадик, – и меня поражает… нет, просто иногда потрясает…

– Что это тебя, интересно, потрясает?.. – спрашивал Серега, неприметно закатывая рукав тельника.

– Глупая щедрость природы! – беспечно восклицал Вадик, – как она могла так неосмотрительно дать такому идиоту, такому деревенскому чурбану…

– Короче…

– Такую феноменально умную башку, – примирительно заканчивал Вадик.

– Ну это уж ей виднее, – хмыкал Серега.

– Нет бы эти мозги на какое полезное дело направить…

– А это мы еще посмотрим, что нам полезно, а что – вредно…

И так далее, примерно в том же духе. В таких романтических условиях жаловаться на серую как асфальт скуку российской действительности было бы, наверное, не совсем справедливо, но всему есть предел, и человеческому терпению тоже. В конце февраля я стал замечать некоторые подозрительные изменения в Нинкиной фигуре и, приглядевшись повнимательнее, поделился своими подозрениями с Севой. Тот хоть и проводил большую часть суток на своей плоской койке, закрывшись от мира раскрытой книгой, установленной на груди, но, тем не менее, тоже кое-что заметил. Но его наблюдения относились не столько к Нинке, сколько к Вадику, который как-то странно притих и даже иногда заговаривал сам с собой в несколько неопределенном безадресном духе: ни фига себе… однако, дела… – и все такое прочее. И все бы это было ничего, если бы не яростные скандалы, неожиданно пришедшие на смену пламеной “свободной любви”. Ссоры между любовниками вспыхивали теперь по самым, казалось бы, ничтожным поводам, и был даже случай, когда только энергичное вмешательство Сереги предотвратило почти уже неминуемый мордобой. Но Вадик в тот раз схлопотал-таки в лоб, после чего исчез на пару суток, бросив на нас бледную осунувшуюся Нинку, которая с ногами забралась на койку и, глядя оттуда темными провалившимися глазами, мрачно заявила, что не встречала еще в своей жизни подонка, посмевшего поднять на нее руку.

– А рожать я все равно буду! – заявила она, когда Вадик вернулся и уселся против нее, тиская в ладонях красную вязаную шапку с мохнатым как георгина помпоном.

– Ладно, рожай, – вздохнул он и, оторвав свалявшийся помпон, швырнул его в Мурашевича.

– Прекрасное решение! – патетически воскликнул тот, с треском захлопывая том Карла Бэра, основоположника науки эмбриологии, – жизнь есть драгоценный дар, и прерывать ее божественное дыхание грубым хирургическим или каким иным вмешательством есть не что не иное как убийство!..