Малайсийский гобелен
Шрифт:
Кукольное представление обворожило нас. Впоследствии, когда магический ящик со сценой был свернут и унесен, отец сказал мне: "Сейчас ты видел, как работают традиции. Твой восторг объясняется тем, что кукольник не отклонялся от комедийных форм, принятых много поколений тому назад. Таким же образом, счастье всех живущих в нашем маленьком утопическом государстве - Малайсии зависит от сохранения законов, созданных очень давно основателями страны".
Я прошел по грязному проулку, где размещалось несколько торговых прилавков, которые выглядели победнее, так как находились в стороне от центра - собора св. Марко и вблизи
К таверне примыкали прилавки, на которых торговали свежей селедкой, и постоялый двор - цель моего путешествия. Я поднял фалды фрака до подмышек, чтобы пройти не запачкавшись, поскольку рядом двое деревенских парней поочередно блевали и мочились на ближайшую стену. Нависавшие этажи зданий и выступавшие карнизы отбрасывали на постоялый двор глубокую тень. Пройдя в глубь двора, я наткнулся на Отто Бентсона, который в рваной меховой куртке стоял у колонки и умывался. Его бледные, иссеченные венами руки были уродливы, но это были руки ремесленника. Он сполоснул лицо, затем вытер руки о куртку и повернулся ко мне. За ним в дверном проеме подпирали стены двое молодых людей, внимательно меня рассматривающих.
– Итак, ты изменил решение и, в конце концов, пришел. Ты к тому же мне надерзил. Ладно, молодость дается лишь раз.
– Я случайно проходил мимо. Он кивнул головой, выражая согласие.
– Глас Народа был прав,- Бентсон рассматривал меня, потирая руки о куртку до тех пор, пока я не почувствовал себя неловко.
– Что такое твой заноскоп?
– Дело подождет, мой молодой друг. Прежде всего, если ты не возражаешь, мне нужно что-нибудь поесть. Я собираюсь в таверну, может быть, ты составишь мне компанию?
– Это было бы здорово. Я проголодался.
В конце концов в старике чувствовалось достоинство.
– Даже беднякам необходимо питаться. Те из нас, кто собирается изменить мир, должны быть сытыми... Предполагается, что нам нельзя думать об изменениях в Малайсии, да. Все же мы посмотрим,- он хитро подмигнул мне, затем указал на нашего предка, изображенного с распростертыми крыльями на вывеске таверны.
– Чтобы здесь питаться, требуются такие же челюсти, как у этого создания. Ты не против зайти в наш притон, де Чироло?
Мы протиснулись в таверну, где Бентсона знали и уважали. Быстро приняв заказ, мрачная девица принесла суп, хлеб, мясные тефтели с перцем и кувшин пива.
Мы принялись за еду. Не обращая внимания на толкотню за спиной, я целиком отдался этому процессу. Через некоторое время я глубоко вздохнул и отказался от очередной порции пива, которую мне собирался предложить Бентсон.
– Хорошо быть иногда сытым в полдень,- сказал я,- это небольшая перемена в жизни.- Тут я слегка задумался.- Почему я упомянул слово "перемена"? Сегодня, кажется, все говорят о переменах - очевидно, заседания Совета влияют на состояние умов.
– Да, говорят, но разговоры - это ничто морская пена. Малайсия не меняется, не изменилась за тысячи лет и никогда
– Не привнесешь ли ты изменений своим заноскопом? Бентсон выронил вилку, махнул мне рукой, произнес: "Тес", наклонился вперед и замотал головой. В результате этих одновременных действий мое лицо покрылось непрожеванными кусочками перченого мяса.
– Запомни, что говорить о переменах пристойно и соответствует моменту, однако любой смельчак, решивший осуществить перемены на деле в нашем старом стабильном городе (эта фраза была произнесена громко, ради внешнего эффекта), закончит свой путь в реке Туа.
Мы продолжали жевать в молчании. Затем тоном, рассчитанным на то, что данное заявление может представлять особый интерес для находящихся вблизи стукачей, Бентсон сказал:
– Я работаю в области искусства, это все, что интересует меня. К счастью, к искусству в этом городе проявляют первостепенное внимание, как и к религии. Искусство безопасно. В мире нет лучшего места, где можно было бы заниматься искусством, хотя, бог его знает, почему оно не приносит больших заработков даже здесь. Но, конечно, я не жалуюсь на это. Как мне прожить следующую зиму с жадной женой... Давай примемся за работу в нашей мастерской. Работа - это прекрасная вещь, если она справедливо оплачивается.
Через постоялый двор мы вернулись в мастерскую, которая представляла собой мрачное и грязное место, заставленное всевозможным хламом. Бентсон сделал неопределенный жест рукой. Несколько подмастерьев, сидящих на скамейках, проявили к этому умеренный интерес. Некоторые жевали хлеб.
– Твоя мастерская многолюдна.
– Это не моя мастерская. Меня могут завтра же выбросить отсюда пинком под зад. Это широкая сеть мастерских, самая большая в Малайсии, мастерские и заводы по изготовлению стекла для большой выставочной галереи. Я полагаю, ты бывал там. Галерея принадлежит семье Гойтолы, Эндрюса Гойтолы.
– Водородный шар Гойтолы?
– Это другое дело. Я нахожусь здесь уже в течение нескольких лет, с того времени, как покинул Толкхорн вместе с семьей. Есть мастера хуже Гойтолы, я тебя уверяю. Познакомься с Бонихатчем, он также иностранец и хороший человек.
Бентсон указал на одного из подмастерьев, который слонялся без дела. Бонихатч был моих лет, смуглый, маленький и гибкий, с неаккуратно подстриженными светлыми усами. Он поклонился, подозрительно рассматривая мою одежду.
– Новичок?
– спросил Бонихатч.
– Посмотрим,- ответил Бентсон.
После такого загадочного обмена мнениями Бентсон показал мне некоторые свои работы в присутствии угрюмого Бонихатча. Небольшая кладовка, примыкающая к главной мастерской, была заполнена картинками для волшебных фонарей, которые лежали на полках. Отто Бентсон снимал их наугад, и я рассматривал слайды при свете мигающей масляной лампы.
Многие сцены Бентсон нарисовал сам. Его картины были примитивны, но очень реалистичны. От прозрачных декораций было трудно отвести взгляд, несмотря на резкость красок и своеобразие перспективы. На одной из картин был изображен арктический пейзаж - человек, одетый в меха и сидящий в санях, которые тянет королевский олень. Все это на фоне неба и в свете северного сияния, отражавшегося от ледника. Я рассматривал картину с помощью лампы, когда Бентсон заметил какую-то перемену в моем лице и спросил: