Маленькая девочка из «Метрополя»
Шрифт:
А теперь она придумала заливать форму расплавленным сахаром, смешанным с клеем.
И она показала первую пробную работу.
В отличие от белого туманного парафина сахар был прозрачно-золотистый. Ну как карамель. Сквозь него просвечивали концентрические круги. Было тоже очень красиво. Работа висела на стене.
Через неделю я опять заглянула к Магде. Карамель на стене как бы сползла с рисунка. Она висела таким коровьим язычищем.
Магда вздохнула и сказала,
Все-таки у нее что-то с легкими.
На вид Магде лет сорок с чем-то. Молодая еще. Недавно вышла замуж за очень хорошего человека, старого холостяка. Живут пока что в разных городах. Проводят вместе выходные и отпуск.
Так, кстати, устраиваются многие. Человеку радостно встретить любимое существо в покое, на отдыхе, без спешки. Люди взрослые. Я знавала пару — он в Будапеште, она в Берлине. Дети уже взрослые, с ними не проведешь ни праздников, ни отпуска. А тут любящий, заботливый партнер. Не живут вместе — и не ссорятся. Никто никому не стирает плохо носки и не пережаривает картошку. Нет претензий…
Я продолжала ходить по мастерским художников, отлынивая от работы.
У каждого такого творца была там большая студия, чему я печально завидовала. Писатели жили в 14-метровых КПЗ. Днем окно еще можно было открывать, хотя солнце палило прямой наводкой, а вечером в окно толпами, как подростки на дискотеку (притом с бесплатными напитками), ломились сухощавые голодные комары.
Многие пишущие уходили в парк, но я была привязана к ноутбуку.
Я несмело спросила на своем приблизительном английском у замдиректорши, а можно ли мне получить студию — я ведь еще из Москвы писала, что мне нужно ателье. Ответ был: «Сорри, олл из окьюпт». Все занято.
Я обследовала территории художников. Было интересно, прохладно. Угощали чем придется. Творцы любят, когда к ним приходят. Обожают зрителей. У них эта возможность бывает редко, только на вернисажах, т. е. хорошо раз в три-четыре года.
Так что меня принимали приветливо.
Вечерами я, делать нечего, писала свои акварельки, но никому их не показывала.
Я ушла далеко в сторону от минимализма Лизбет. На А4 начали возникать какие-то апокалиптические сюжеты, какие-то летящие фигуры. Я рисовала почти не думая. Виперсдорф, ночная жара, невидимый пьяный дядя отрывисто и напористо, как вереницу команд, произносит монолог по-немецки у себя дома, но перед открытым окном… И на всю деревню. Стандартный крик алкоголика. Но на этом языке это напоминало звуковой ряд какого-нибудь старого фильма о немецкой оккупации, т. е. хорошего мало.
И тут я, преднамеренный экспериментатор, стала мечтать раздобыть в этом захолустье бумагу и краску для монотипий.
В следующий вторник, как я выяснила при помощи русскоговорящего финна, композитора Харри, маршрутка с постояльцами отправлялась в Ютербог за 18 км.
Харри был сокровищем, как потом оказалось. Он знал семь языков!
Но он, как всякое сокровище, таился. Так прячутся врачи на отдыхе. Видимо, он не желал работать переводчиком.
Только потом, когда я нарисовала его портрет, он вдруг стал тем, кем был на самом деле — дружелюбным, веселым, душой нашей компании. Они, композиторы, как-то раз устроили нам веселье,
Итак, я отправилась в районную столицу искать орудия труда.
А народ массово ехал за вином (70 центов стоил литр этого дела в картонке).
Прибыв в городишко с кирхой, я без языка попыталась найти бумагу («Иншульдиген! Гутен таг! Во ист варен… ммм… папирен?» т. е. «где магазин бумага»). Мне указали лавочку для школьников. Там, однако, больших листов не было, только школьные принадлежности. Я купила альбом, набор очень кислотной по расцветке школьной гуаши, белила и лохматую, твердую кисточку для клея. Затем, пройдясь по улице, я заметила магазин строительных материалов, ура! И приобрела два рулона моющихся обоев (10 м в каждом) и четыре краски для добавления в белила, которым немцы покрывают обои — черную (!), красную, синюю и охру.
Итак, как говорилось в титрах одного фильма, я была вооружена и очень опасна.
Наш народ волок из магазина в микроавтобус ящики с вином. Я тоже зашла в супермаркет и купила бутылку постного масла и два литра воды. Ехали весело, я по одной причине, они по другой.
Затем надо было получить студию. Я уже провела разведку в том здании, где работали художники, и выяснила, что два помещения пустуют.
Но я была не в силах пробить стену. Руководители дома творчества не собирались меня трактовать как художника. Им, возможно, в этом мерещился захват дополнительной жилплощади, мало ли… Замдиректора неприветливо мне сообщила, что она сожалеет, но повторяет, что это все занято. Она была похожа на Гретхен, но уже побывавшую в КПЗ. Хмурая, резкая, белокурая.
Что было делать? Очень хотелось рисовать, делать монотипии.
Тогда я предложила Гретхен сделать ее портрет.
Неожиданно она повела бровью и согласилась.
Это было, как бы сказать аккуратней, испытание. Как в старину испытывали ведьм: утонет, значит, не ведьма.
Через день я уже сидела в холле со своим альбомом, ластиком и карандашом. Гретхен воцарилась передо мной в три четверти. Я попросила смотреть ее вон в тот «пойнт», в определенную точку.
Профессиональные художники очень кропотливо относятся к портретам: иногда требуют по десять сеансов.
Уличные мазилы делают такие портреты по заведенному канону: кружок для лица, носик, глазки. Размер всегда одинаковый. Прическу пошикарнее. Глазки побольше, носик покороче. Клиент это уважает. (Рецепт Ильи Глазунова, у которого глаза на портретах фирменные, почти как в яичнице-глазунье: в пол сковороды.)
Уличные рисуют долго, где-то минут двадцать. Если к ним нет очереди, увлекаются и могут растянуть удовольствие на полчаса.
Мне надо обычно минут пять-десять.
Получилось довольно похоже. Единственно что — я улыбалась ей, и она вдруг начала тоже улыбаться.
Возможно, что люди несут нам навстречу как бы отражение нашего лица. Мы приветливы — и к нам приветливы, и наоборот.
Я увидела, что она еще молода, но затуркана, озабочена. Что у нее синие глаза, маленький нос и хорошая улыбка. Что она до мельчайшей мелочи честна, ответственна и работяща.
Когда я потом попала в реанимацию, она каждый день навещала меня.