Маленькая принцесса

Бернетт Фрэнсис Ходжсон

— Мог и не говорить. Вы даже не знаете, как зовут его дочь.

— Он называл ее Хозяюшкой. Мы тогда свихнулись на этих проклятых приисках. Мы только о них и говорили. Если он все-таки назвал школу… я забыл… забыл и никогда не вспомню.

— Не мучайтесь, — сказал Кармайкл. — Мы ее найдем. Для начала будем искать добросердечных москвичей. Да, ей припоминалось, что живут они в Москве. Что же, я туда поеду.

— Я бы поехал с вами, — сказал Кэррисфорд, — но что я могу? Сижу тут, кутаюсь, гляжу в огонь… Мне кажется, что оттуда глядит молодой Кру, и что-то спрашивает. Иногда он мне снится, и спрашивает все о том же. Можете вы угадать, о чем?

— Не совсем, — тихо ответил

Кармайкл.

— Он говорит: «Том, Том, где моя Хозяюшка?» — Кэррисфорд схватил друга за руку. — Я должен ему ответить. Помогите мне!

По другую сторону стены Сара беседовала с Мельхиседеком, который пришел за своим ужином.

— Сегодня мне еле-еле удалось быть принцессой, — говорила она, — очень было трудно. Это всегда трудно, когда на улице холодно и грязно. Лавиния смеялась над моей грязной юбкой, и я чуть не сорвалась. Нельзя отвечать на грубость, если ты принцесса. Надо прикусить язык. Я прикусила… Какой сегодня холод, Мельхиседек… И ночью не станет теплее.

Она опустила на руки черноволосую головку.

— Папа, — прошептала она, — как давно я была твоей Хозяюшкой!

Вот что происходило в тот день по обе стороны стены.

Глава XIII. ОДНА ИЗ ПОДДАННЫХ

Зима была тяжелая. Иногда Сара просто пробиралась сквозь снег; иногда (это было похуже) снег таял и смешивался с грязью; иногда туман был настолько густым, что фонари горели весь день и Лондон выглядел точно так, как однажды, много лет назад, когда кэб пробирался сквозь мглу, а Сара и ее отец сидели в нем. В такие дни окна Большого Семейства светились особенно уютно, и кабинет индийского джентльмена сиял теплом и яркими красками. А вот на чердаке было хуже некуда. Оттуда больше не были видны восходы и закаты, да и звезды куда-то скрылись, думала Сара. Серые или бурые тучи нависали низко, иногда из них сочился дождь. Часам к четырем, даже без тумана, становилось темно, и если приходилось идти на чердак, Сара зажигала свечку. Служанки в кухне падали духом, а потому — ругались. Бекки гоняли туда и сюда, словно рабыню.

— Если б не вы, мисс, — хрипло говорила она, добравшись до чердака, — если б не вы, и не Бастилия, и не наши камеры, я б умерла. И до чего ж все похоже! Хозяйка — одно слово, тюремщик. Кухарка — та ее помощник. Расскажите мне, мисс, про этот подкоп, который мы роем под стенкой.

— Лучше бы что-нибудь поприятней, — говорила Сара. — Завернись в одеяло, и я завернусь, и сядем поближе на кровать. Я расскажу про тропический лес, где жила обезьянка. Когда она сидит у окна и печально смотрит на улицу, я знаю, что она думает о том, как качалась на хвосте от пальмы к пальме. Интересно, кто ее поймал, и осталась ли у нее семья, для которой она рвала кокосы?

— Это и впрямь поприятней, мисс, — шептала благодарная Бекки, — даже в Бастилии не так холодно, когда вы про нее говорите.

— Ты просто отвлекаешься, — объяснила Сара, укутавшись так, что из одеяла высовывалось только смуглое личико. — Я это замечала. Когда телу плохо, надо увести куда-нибудь ум.

— А вы умеете? — спрашивала Бекки, восторженно глядя на нее.

— Как когда, — отвечала Сара. — Если получится, все в порядке. Надо бы нам побольше стараться, тогда бы непременно выходило. Я теперь много упражняюсь, и все легче и легче. Когда уж очень плохо… ну, ужасно… я думаю, что все-таки я — принцесса. Я говорю себе: «Да, принцесса, а еще и фея, значит — никто меня не в силах обидеть». Ты представить не можешь, как это отвлекает, — и она смущенно засмеялась.

Часто приходилось ей отвлекаться, часто — представлять себя принцессой. Но хуже всего было в тот ужасный день, который (думала она потом) не забудется до самой смерти.

Несколько дней лил дождь, на улицах было мокро и грязно, стоял туман. Ходить за покупками было нелегко, и Сару вечно куда-то посылали, пока ее ветхая одежда не промокла насквозь. Перья на старой шляпке были еще нелепей, чем прежде, в расшлепанных башмаках хлюпала вода. Ко всему этому ей хотелось есть, мисс Минчин ее наказала. От холода, голода и усталости лицо у нее совсем осунулось, и прохожие подобрее с жалостью глядели на нее. Но она этого не знала, она спешила дальше и дальше, пытаясь думать о чем-нибудь другом. Сейчас это было очень нужно. Она «представляла» и «воображала» изо всех сил, но почти ничего не получалось, мало того — она думала, что из-за этого еще голоднее и холоднее. Однако она не сдавалась и, пока талый снег сочился в ее рваные туфли, а ветер пытался сорвать потрепанную жакетку, она говорила сама с собой, хотя губы у нее и не двигались.

«Представим, что одежда у меня сухая, — думала она. — И туфли целые, и теплое пальто, и шерстяные чулки, и хороший зонтик. Я подхожу к булочной, где продают горячие пышки, и нахожу шестипенсовик… совершенно ничей. Представим, что я захожу в лавку и покупаю целых шесть пышек. И ем их, одну за другой».

Иногда в этом мире случаются странные вещи. Случились они и с Сарой. Переходя улицу по страшной грязи, почти что вброд, она ступала как могла осторожней, а потому глядела под ноги; и вдруг увидела, что в канаве что-то блестит. Это была серебряная монетка, затоптанная множеством ног, но не совсем потускневшая — правда, не шестипенсовик, но все же целых четыре пенса.

Сара схватила ее холодной, посиневшей рукой.

— Ой, — задохнулась она, — так и вышло! Так и есть!

И тут, верьте не верьте, она увидела не просто лавку, а булочную. Румяная, толстая, миловидная женщина ставила на окно поднос с горячими пышками, прямо из печи — крупными, круглыми, да еще с изюмом.

Сара чуть в обморок не упала — и от удивления, и от дивного зрелища, и от заманчивого, теплого запаха, просочившегося сквозь витрину.

Она знала, что имеет право тратить свою монетку. Та пролежала долго в грязи, и владелец ее давно исчез в потоке прохожих.

«Нет, лучше я подойду, спрошу, не потеряла ли чего хозяйка», — едва не падая, подумала она, и поднялась на крыльцо, оставляя мокрые следы. И тут увидела то, из-за чего остановилась.

У лавки сидела девочка еще жальче, чем она — какой-то комок лохмотьев, из-под которых торчали босые, красные ноги. Лохмотья никак не могли их закрыть, а сверху, из-под шапки грязных волос, виднелось грязное личико с большими голодными глазами.

Сара сразу поняла, что они — голодные, и сердце у нее сжалось.

«Вот, — сказала она, вздохнув, — одна из моих подданных. Она еще голоднее меня».

Представительница народа, глядя на нее, немного посторонилась, чтобы ее пропустить. Она привыкла всем уступать. Она знала, что если ее увидит полицейский, он ее прогонит.

Сжимая монетку, Сара постояла в раздумье, потом сказала ей:

— Ты голодная?

— А то нет! — хрипло ответа девочка. — А то нет!

— Ты сегодня обедала? — спросила Сара.

— Ну, прямо! — сказала та еще глуше. — И не завтракала, и не ужинала. Ничего я не ела.