Маленькая семейная комедия

Молодым супругам Максиму и Татьяне Котовым несказанно повезло – они получили в полное распоряжение отдельную однокомнатную квартиру в центре Петербурга. Она представляла собой небольшое уютное жилище с высокими потолками, аутентичным скрипучим паркетом, просторной кухней и, главное, ванной комнатой, что было необычно для старого дома на углу Социалистической улицы и Загородного проспекта, большинство квартир которого оставались коммунальными, лишёнными не только этих самых комнат, но и просто ванн. Счастье владеть собственной ванной, иметь возможность каждый день принимать душ, а не поливать себя по вечерам из алюминиевого ковшика над эмалированным тазиком, не таскаться раз в неделю в общественную баню, может понять только тот, кто достаточно долго прожил с единственным краном в кухне, из которого текла исключительно холодная вода. От такой воды стыли зубы, а руки принимали неистребимый малиновый оттенок и покрывались цыпками. Царский подарок Котовым сделала бабушка Татьяны, согласившись съехаться с дочерью и зятем, занимавшими трёхкомнатные смежно-изолированные апартаменты недалеко от станции метро «Международная». Неформальный обмен состоялся, и молодые счастливо зажили на новом месте, наслаждаясь не только достижениями цивилизации, но и видами из окон: два кухонных смотрели на проспект, а в комнате имелось целых три окна, одно из которых помещалось на углу и открывало прекрасный обзор перекрёстка и ровных рядов зелени, посаженной вдоль улицы. Всё у них шло хорошо, в любви и согласии. Максим, артист оригинального жанра, с завидным постоянством выигрывал профессиональные конкурсы, имел успех у публики, без работы не сидел и мог полностью содержать их, пока ещё маленькую, семью. Татьяна работала терапевтом в ведомственной поликлинике, что освобождало её от квартирных вызовов, зато предписывало вести приём полный рабочий день с одним перерывом на обед, и писала диссертацию на тему правильного питания, по мере сил внедряя в жизнь её основные постулаты.

Жизнь молодожёнов сильно смахивала на идиллию примерно месяцев шесть. Ещё месяца три её внешняя сторона продолжала излучать розовое свечение, а вот внутренняя потихоньку покрывалась налётом взаимного недовольства. А ещё через три месяца грянул гром. Толчком к выяснению отношений, так называемой последней каплей, стало овощное рагу. Само по себе рагу мало что значило, проблема выросла из расхождений во взглядах на принципиальные вопросы бытия, а проще говоря, Максима мучил голод. Сцена, разыгравшаяся однажды вечером, переполнила чашу его терпения, и он, не забыв хлопнуть дверью, ушёл в никуда без вещей и денег, с одними документами в кармане.

Затемнение

* * *

Утро не предвещало ничего. Ни плохого, ни хорошего. Утро было как утро, бледненькое, серенькое, обычное петербургское. За окнами накрапывал дождик, настолько мелкий, что капли больше походили на водную пыль. Дождик словно зависал в воздухе, не спеша соприкасаться с землёй. От этой мокрой взвеси не могли помочь ни зонтики, ни плащи. Она проникала всюду и пропитывала тела и души, наполняя последние тоскливым ожиданием неизвестно чего. Максиму очень не хотелось открывать глаза, выползать из уютной постели, из-под тёплого, мягкого, почти невесомого одеяла, недавно купленного в одном из огромных гипермаркетов, расплодившихся в последнее время по всему городу. Спешить ему было некуда. На его долю выпала редкая в жизни востребованного артиста череда выходных дней без концертов, репетиций и подработок, поэтому он вполне мог выпустить на свободу свою природную лень. Мог, да не мог. Только Максим решил вновь погрузиться в сон, как говаривала его прабабушка, минуточек на шестьсот, как из кухни раздался голос любимой жены, наполненный смесью ласковых и повелевающих интонаций. Максим никогда не мог понять, как ей удавалось совмещать в речи несовместимые обертоны. Голос призывал его встать и совершить всё то, что совершать абсолютно не хотелось: сделать зарядку, поскольку пробежка по случаю плохой погоды, так и быть, отменялась, принять душ и проследовать в кухню, где его уже ждал сбалансированный завтрак. Татьяна в отличие от мужа всегда вставала в одно и то же время. Её утренние действия были строго регламентированы – от водных процедур до выхода из дома. Того же она пыталась добиться от Максима, и первое время ей это удавалось. Но в какой-то момент их недолгой совместной жизни распорядок начал давать сбои. Так было и сегодня. Максим на её призывы не реагировал. Татьяна несколько раз повторила, что он должен поторопиться, не то завтрак совсем остынет, а есть холодную пищу вредно для желудка. Не получив в ответ ни звука, она вошла в комнату и стала стягивать с ленивца одеяло. Максим держался за синтепоновую броню, как за последнюю надежду. Конечно, победила Татьяна. Однако победа не была безусловной. Максим, натянув футболку и тренировочные штаны, покорно поплёлся завтракать, проигнорировав требования гигиены. Во время завтрака оба молчали, переваривая еду вместе с недовольством. «И чему тут было остывать? – кипятился про себя Максим. – Тонюсенький омлет, стакан мерзкого обезжиренного молока и две овсяные печененки». Жену он любил и пока готов был прощать ей кулинарные причуды, но чувствовал, что терпению приходит конец. «Макс совершенно не желает следить за своим здоровьем. И мне не даёт. Всё через силу, через не хочу… Ну что мне с ним делать? Привык к родительской жирной пище… Ох-хо-хо», – печалилась Татьяна, механически дожёвывая печенюшку.

Покончив с завтраком Максим, глядя жене в переносицу, безэмоционально буркнул «спасибо» и сделал вид, что идёт умываться. На самом деле, запершись в ванной, он выжидал, когда жена отправится на работу, чтобы снова забраться в постель и, если получится, досмотреть прерванный сон. А сон был феерический. Макс де Котэ, так его звали во сне, импровизировал на саксофоне в слепящем свете софитов на сцене театра Ла Скала в Милане. Каким образом эстрадный артист исхитрился попасть на оперные подмостки, казалось несущественным. Чего только не бывает в царстве Морфея. Он знал, что это мировое признание его таланта. Он играл и играл, из зрительного зала в него летели букеты, а крики браво порой заглушали звуки саксофона. Это были сладостные минуты вдохновения. Музыка захватила его целиком, он перестал быть собой, тело растворилась в невидимых воздушных потоках, и бесплотный дух парил над беснующимися от восторга толпами. Он закончил играть, зрители бисировали. Демонический музыкант, властитель масс снова поднёс к губам инструмент, как вдруг услышал тихое «Ма-акс». Мысленно отмахнувшись, он вознамерился играть, но «позывной» прозвучал снова уже громче «Ма-акси-ик». От этого уменьшительно-ласкательного Максика его передёрнуло, и он открыл глаза, досадуя, что не увидит, вернее, не сможет насладиться апогеем Славы. Медные трубы настойчиво звали за собой. Максим наконец дождался ухода Татьяны, юркнул под одеяло и накрылся им с головой. Не тут-то было. Сон улетучился. Минут десять несостоявшийся премьер ещё пытался вернуть пропавшее удовольствие, затем смирился. Некоторое время он лежал, соображая, как с наибольшей пользой для себя любимого провести день. Танька появится не раньше семи, значит у него уйма времени. Из дома выходить не хотелось. Да и куда идти с утра пораньше в такую погоду? Можно включить компьютер, чтобы погрузиться в «бои местного значения», или взяться за Оксфордский учебник. Беда с этими английскими временами, надо бы подтянуть знания. Чем чёрт не шутит: перед мысленным взором артиста нет-нет, да и всплывало видение гигантских букв на горном склоне. По телевизору ничего путного не показывают, сплошные криминальные новости, ещё более криминальные сериалы, да однообразные до тошноты «сказки про Золушек», в которых героинь с завидной регулярностью подставляют, сажают в тюрьму, а потом возносят до неимоверных финансовых высот. Никакого подходящего романа для тихого домашнего чтения в данный момент тоже не имелось.

Лежать Максиму надоело. Ничего так и не решив, он поднялся, отдал дань умывальнику и с лёгким чувством вины заварил себе кофе. Любимый напиток ему позволялось употреблять раз в день – ни в коем случае не чаще. Максим с наслаждением выпил две большие кружки крепкого чёрного кофе с сахаром, с этой замечательной «сладкой смертью», которую даже Татьяна не смогла вывести из его рациона. Кофе заставил его мозг работать интенсивнее. Да, день следовало начать с английского, а дальше видно будет.

Затемнение

* * *

Работали они всегда в паре – Татьяна Котова, молодой, но уже опытный врач, и Люся, Людмила Пузырькова, медсестра с двухгодичным стажем. Несмотря на разницу в статусах и в возрасте – Люся была младше на восемь лет – они дружили, насколько возможна дружба между коллегами. Внешность и характеры у них тоже были разные, что, опять же, не мешало поддерживать хорошие отношения. Люся не могла понять, почему некоторые, «особо продвинутые», работники поликлиники за глаза называли Котову Валькирией. Может быть из-за внешнего вида? Из-за прямых длинных тёмно-русых волос? Из-за больших карих глаз, способных принимать суровое выражение? Из-за осанки? Татьяна всегда ходила с выпрямленной спиной и сидела, никогда не «размякая» на стуле. Поскольку никакой воинственности в поведении доктора Люся не находила, то и других объяснений придумать не могла. Сама Людмила, пухленькая брюнетка, отзывчивая, немного наивная, с детских лет звавшаяся «Пузырьком», в поликлинике у тех же «особо продвинутых» получила прозвище «Пупсик», о чём прекрасно знала и не обижалась. Вероятно, ей не очень приятно было бы услышать, как злые языки говорят: «Валькирия со своим пупсиком», но этого она, к счастью, не слышала.

День у молодых женщин выдался сверхнасыщенный. Пациенты шли один за другим, причём через одного, казалось, старались поставить доктора в странное положение не то исповедника, не то психотерапевта.

Первым, кто попытался взвалить на неё непрофильные проблемы, оказался лысеющий мужичок лет сорока, хлипкого телосложения, с мелкими чертами лица, чего Татьяна всю жизнь терпеть не могла. Он вошёл в кабинет робко, как-то бочком и так же бочком примостился на краешке стула. Мужичок вздохнул, кашлянул, положил карточку на стол медсестры Люси, после чего, втянув голову в плечи, взглянул на Татьяну. Та кивнула, раскрыла карточку, которая оказалась толщиной со словарь Ожегова – имелся такой у них в доме, шестьдесят первого года издания, тысяча девятьсот, конечно – и приготовилась слушать. У неё было достаточно опыта, чтобы понимать – не каждый человек способен быстро и чётко объяснить, что его беспокоит. Чаще всего речь строилась так: «Знаете, доктор, у меня по утрам что-то так колет (тянет, свербит, режет) где-то там сзади (спереди, сбоку, сверху, снизу). А ещё, знаете, так ёкает, когда я иду». Хорошо, если у жалобщика были явные признаки ОРЗ. Тогда он, в случае чего, мог обойтись без долгих объяснений. Татьяна чувствовала, что сейчас случай будет посложнее. И оказалась права.

– Говорите, пожалуйста, – сказала она, ободряюще улыбаясь.

– Да, – ответил мужичок и поёрзал.

– Я вас слушаю, рассказывайте, – попыталась ускорить процесс Татьяна.

– А что рассказывать? – с тоской в голосе спросил пациент.

– Рассказывайте, что с вами случилось, – поощрила его Татьяна.

– Тёща, – ответил он и замолчал. Татьяна тоже молчала, пытаясь понять, шутит он или нет. Медсестра Люся в недоумении уставилась на странного типа. Чувствовалось, что он пытается найти нужные слова, но это у него плохо получается. – Тёща, – повторил тип.

– Хорошо. Тёща. А с вами что произошло?

– Я же говорю. Стерва она. Змеюка, каких свет не видывал…

Далее последовал подробный рассказ о кознях «стервы и змеюки». Судя по всему, в зяте её не устраивало ровным счётом ничего. И работа у него не престижная, хоть и хорошо оплачиваемая. Это тёща признавала. И по дому он ничего не делает. А когда ему что-то делать, если он приходит домой к ночи, а в выходные его таскают на дачу, провались она пропадом. И на даче от него толку никакого, даже доску прибить не в состоянии. И так далее, и тому подобное. После первой же фразы мужичок преодолел стеснение, речь его полилась потоком, видимо, сильно наболело. Татьяна отключилась. Повествование этого слабого представителя сильного пола вызвало у неё не очень приятные ассоциации. Ей тоже далеко не всё нравилось в поведении свекрови, но особенно, она отдавала себе в этом отчёт, слишком уж доверительные отношения матери и сына. Однако она успешно подавляла нездоровую ревность как недостойную глупость. Параллельно она думала, что пора бы положить конец излияниям пациента, но вклиниться в это словоизвержение никак не удавалось. Несчастный нанизывал одну фразу на другую, не делая пауз. Прервать его удалось Люсе, правда, не очень удачно, потому что её вопрос мог вызвать новую лавину откровений. Люся помимо своей воли прониклась бедами несчастного. Дабы проявить сочувствие она воспользовалась моментом, когда дядьке пришлось перевести дух, и спросила: «А что же ваша жена?». Татьяна, предчувствуя недоброе, чуть не подскочила на месте, грозно зыркнула на медсестру, которая тут же виновато потупилась, и, пока страдалец набирал воздух для ответа, сухо произнесла:

– Так. Про тёщу мы уже всё поняли. Теперь объясните, по возможности коротко и ясно, что у вас болит.

На выяснение истинной причины визита ушло гораздо меньше времени, чем на знакомство с семейной драмой. Татьяна быстро разобралась в сути проблемы, выписала мужичку больничный, поскорее отправив его восвояси. Когда за ним закрылась дверь, Люся сочувственно констатировала: «Бедолага. И ведь не один такой на свете». Как в воду глядела.

* * *

Две следующие пациентки оказались адекватными. Они чётко излагали симптомы, а после получения рекомендаций покидали кабинет без вопросов и комментариев. А вот третья, как её сразу окрестила Татьяна, мадам дала представление не хуже тёщененавистника. Даже лучше, оригинальнее. В кабинет она вплывала по частям. Татьяна и Люся с любопытством наблюдали, как из-за двери сначала показалась неимоверных размеров грудь. За ней появилась нога, по сравнению с грудью изящная, с тонкой лодыжкой, обутая в дорогой ботильон на широком каблуке. Во время обеда Татьяна, рассказывая коллегам о «нестандартной визитёрше», поспорила с Люсей, какую ногу они увидели после груди – правую или левую. После ноги возникла рука с ридикюлем из валяной шерсти на тонкой цепочке, намотанной на запястье. В отношении руки обе женщины сходились во мнении – левая. Последней явила себя голова, обмотанная клетчатым шерстяным платком из тех, что носили деревенские модницы в середине двадцатого века. Платок неестественно возвышался над головой. Неожиданный аксессуар совершенно не вязался ни с остальной, явно приобретённой в каком-нибудь бутике одеждой, ни с общей статью, ни с выражением лица вошедшей. Мадам проследовала к столу медсестры и положила на него худенькую карточку и пачку бумажек.