Маленький Большой человек
Шрифт:
…Я уже рассказывал вам о том, как небезразличны мне были индейские беды, и как распереживался я из-за солдат, когда они встретились со своим скелетом, но есть же в конце концов и такое близкое каждому человеку понятие, как собственная шкура! И вот, чем ближе мы подбираемся к индейцам, тем ближе и дороже становится мне она. И тут я чувствую, что в её интересах немедленно покинуть этот черепаший обоз и, даже не плюнув на этого индюка с куриными мозгами, я с места срываю скакуна в карьер.
Я был уже далеко, когда до меня донеслось его напутственное слово. Ну, что сказать? Оно характеризовало лейтенанта как человека очень неразборчивого в средствах выражения. Единственное, что я сумел разобрать, это то, что не видать мне, такому-растакому, жалованья, как своих ушей. Но я и не рассчитывал. Я уносился все дальше и дальше и даже не обернулся дать ему прощальный совет: протереть глазомер и прочистить мозги — ибо, когда б я и впрямь решил дезертировать, то уж, наверное, скакал бы в обратную сторону, а я скакал к голове колонны по тому самому индейскому следу, что мнился ему втрое уже того, что было на самом деле…
Впрочем, сказав, что я уносился, я имел в виду скорее состояние моего духа, нежели состояние пони — лошадку Кровавый Тесак мне продал совсем никудышнюю: пони был по-индейски, не подкован, копыта стерлись, и бедняга даже не знал на какую ногу хромать; так что хромал он на все четыре, а земля, как назло, сухая и грубая, потому как ежели где раньше и росла какая трава, то всю её обожрали непомерные табуны Лакотов. По такому случаю скакать мне довелось не час и не два, и потому вообразите моё внутреннее негодование, когда Кастера в колонне не оказалось! Не было его и в авангарде. А был он ещё в полутора-двух милях впереди. Тут я и вспомнил об этой сумасбродной генеральской привычке разъезжать впереди войск. Привычка эта заводила его весьма далеко: иногда к разведчикам, а иногда и того Дальше — к чёрту на рога. Ходили подозрения, что он тайком охотился. Может, и охотился. Но только не в эту кампанию. Нынче ж ему было и вовсе не до охоты — когда я подъезжал, Кастер был окружён… индейцами.
Окружение происходило на невысоком пригорке всего в трёх четвертях мили от меня. Помощи было ждать неоткуда. Я зажмурился и, не взирая на численное превосходство противника, коршуном бросился на него Подъехав поближе, я обнаружил, однако, что индейцы вроде как и не спешат снимать с генерала скальп а наоборот — беседуют с ним очень даже мирно; присматриваюсь — тьфу ты! — да ведь это ж не те индейцы от которых надо спасать Кастера, — будет такая нужда, они его и сами спасут! Одним словом, Кастер находится в окружении Ворон. Был здесь и Тот-Кто-Бежит-От-Белого, и Лицо Вполовину Жёлтое, и Тот-Кто-Держит-Путь, и совсем ещё молодой Кучерявый. Был с ними и толмач, бело-индейская помесь по имени Митч Боуэр. В общем, пока я их рассматривал, Кастер от меня улизнул, а как и когда — я и сообразить не успел. Зато вся эта компания встретила меня на пригорке, и не могу сказать, что очень дружелюбно.
По своей памяти я тоже не испытывал к ним дружеских чувств. А в этой толпе, вдобавок, находился Тот-Кто-Бежит-От-Белого, который в пору моей вражды с Воронами уже был взрослым воином; и вот я чувствую, что я у него вроде бельма в глазу: как оно выскочило, он толком не поймет, но то, что есть — прекрасно понимает. Мысленно он уже подставляет меня в различные картины своего прошлого, и ввиду их небогатого разнообразия, есть серьезная опасность, что вспомнит.
Честное слово, я испытал огромное облегчение, когда из-за холма, направляясь к нам, показался старший белый разведчик по имени Чарли Рейнольдс, эдакий приземистый малый с покатыми плечами. Он был действительно одним из лучших белых разведчиков фронтира, совсем не чета некоторым длинноволосым, вроде того же Буффало, Билла Коуди да и некоторых других, что больше славились умением пускать пыль в глаза, нежели ходить по следу. Единственный недостаток Чарли состоял, видимо, в том, что беседовать с ним было одно сплошное удовольствие, но только для тех, кому не нужен… собеседник. Своё участие в разговоре он ухитрялся низвести до такой степени односложности, после которой надобность в словах вскорости должна была отпасть вовсе. Неудивительно, что его прозвали «Одинокий Чарли» — это прозвище вы, конечно, слыхали; и слыхали гораздо чаще, чем его полное настоящее имя — Чарли Рейнольдс.
__ Чарли! — говорю я ему. Он тут же втыкает глаза в землю — такой, значит, своеобразный у него был способ общения. — Чарли! Ты сказал генералу, сколько здесь прошло индейцев?
— Гм, — произносит он в ответ, что судя по интонации, скорее всего означает «да».
— Это я к тому, — говорю я, — что некоторые офицеры заблуждаются насчёт того, что их можно по пальцам пересчитать.
Он пожимает плечами и что-то сосредоточенно высматривает на земле — судя, опять же, по его виду, то, должно быть, следы какой-то букашки или козявки, что незадолго до нас пробегала здесь по своим делам; лошадь его при этом не шелохнется — обученная.
Тут к нам подъезжает Митч Боуэр с таким, знаете ли, ко мне заявлением, какое из уст белого человека обычно воспринимается как признак недостаточной культуры; но в устах индейца — неужто опознал меня этот чёртов Тот-Кто-Бежит-От-Белого?! — в устах индейца здесь звучит уже нехорошая угроза; а при индейском уважении к слову отнестись к ней надлежит со всей серьезностью.
Впрочем, даже в худшем случае в заложниках у меня остаётся всё тот же Чарли, ибо заодно им придётся кончать и его — не может же он остаться безучастным к такому гнусному преступлению на «расовой почве»! Но Рейнольдс даже не подозревает о своей миротворческой миссии и продолжает изучать муравьиный след, вто время, как подъезжает к нам этот самый Митч Боуэр и говорит, обращаясь ко мне:
— Что тебе нужно?
— Сберечь скальп, — честно отвечаю я.
— Это будет трудно, — поразмыслив над моими словами, отвечает мне Митч Боуэр. — Это будет большой бой. Очень большой!
Засим он поворачивает коня и возвращается к своим Воронам — у меня отлегло от сердца: видать, он и впрямь ещё не набрался культуры, но это не опасно.
На протяжении нашего разговора Чарли бросил один взгляд на Митча, затем вновь уставился в землю.
— Чарли! — говорю я ему, — слишком много выходит на нас одних! А ведь он ждать не будет — ни Терри, ни Гиббона…
— Э-а… — согласился Чарли.
— Но, черт возьми! Хоть ты-то можешь ему объяснить? Ведь если он кого и послушает, то уж, наверное тебя!
— Нет, — отвечает он. И трогает лошадь с тем, чтобы удалиться. Я замечаю, что его правая рука на перевязи.
— Что, рана? — спрашиваю.
— Ногтоеда, — говорит он.
— Стрелять-то можешь?
— Э-а-а, — отвечает он и, вкрай изможденный длительной беседой, съезжает с глаз долой.
— …Рейнольдс? Да это заяц каких мало! — со свойственной ему прямотой сказал мне тем же вечером Боттс. — Косоглазие у него — на предмет, как бы смыться. Он ещё у Терри отпрашивался. Мочи, говорит, нет. Чую, говорит, могилой пахнет. Кажется, это была его самая длинная речь за все последние годы. А может — и за всю жизнь.
— Боттс! — взмолился я. — Ну, отчего так больно плохо ты обо всех думаешь? От этого я, может, и сам сижу вот, а на душе кошки скребут: а что, мол, думает обо мне мой приятель Боттс?
— Джек, — хлопает он меня по плечу, — а чего о тебе думать? О тебе и думать нечего! Слишком, понимаешь, тебя мало, чтобы много о тебе думать. Но все, что есть, все оно белого цвета — белого, как пить дать, и от этого ты никуда не денешься.
Деваться мне и вправду некуда, ибо сидим мы с Боттсом в зарослях чапараля, и затащил он меня сюда именно затем, чтобы напиться. Некоторых, знаете, хлебом не корми, а только дай им благодарного собеседника, на которого можно излить помои своего мнения об окружающих. Оно, казалось бы, и проще вылить их, так сказать, непосредственно; да вот — то ли застенчивость мешает, то ли воспитание, то ли, опять же… сухость во рту. А попробуй-ка промочить горло, а потом подойти к тому же Кастеру — да он и слушать не станет! «Да вы пьяны!» — скажет и, что обидно, будет прав. А как, спрашивается, подпоить его, чтобы прямо сказать ему, какое же он… Независимо от того, что… он не пьёт? И вот, по такой безысходности сижу я и выслушиваю Боттса, и мы потягиваем из наших фляг, а фляги у нас большие, полуведерные, и морды у нас — красные, даже во тьме видно; и в глазах стоит призрак самой что ни на есть белой горячки. Во мне уже и возмущение подымается, где-то под кадыком булькает, того и гляди — наружу выплеснется, а и сил на то, чтобы тихо-мирно отползти в сторону, тоже никаких нет. И вот с той мыслью, чтобы, значит, не допустить позора, я и проваливаюсь в темноту. До такого жалкого состояния я не допивался с тех пор, как по южным равнинам разыскивал Олгу и Гэса.