Маленький Большой человек
Шрифт:
Не знаю, чего уж там ожидал от меня Кастер, но со смеху он едва не скатился с лошади; глядя на него, заулыбались и оба этих сумрачных типа — Боуэр и Джирард; и уже вслед за ними — смущённые индейцы, они народ, хоть и непонимающий, но компанейский.
Итак, получив повышение, я тотчас же был готов проследовать за Кастером с тем, чтобы немедленно приступить к исполнению моих новых обязанностей, однако даже при всей моей исполнительности сделать это было не проще, чем на хромой кляче угнаться за самой резвой кобылкой из всех, что на ту пору состояли под седло в американской кавалерии. Не проехали мы и двух миль как я успел убедиться, что генеральская репутация не только сурового человека, но и в высшей степени энергичного командира, нисколько не преувеличена: взад и вперед гонял он свою Викторию, а когда Виктория выдыхалась, денщик тут же подводил к генералу Денди жеребца не менее лихих скаковых качеств. В течение дня генерал неоднократно принимал разведдонесения, но для встречи с разведчиками он уносился на милю, а то и больше вперед колонны; возвращаясь назад, он скакал бок о бок с кем-нибудь из полевых командиров, беседуя с ним, и все это время генеральский адъютант лейтенант Кук, личность весьма примечательная своими далеко растущими бакенбардами, писал приказы и рассылал их с курьерами по войскам. Когда прибывали ответы, генерал окидывал их орлиным взором и мчался дальше. Поспеть за ним, боюсь, я не смог бы и на более трезвую голову.
Таковые попытки я вскорости и оставил. Оставил хотя бы уж для того, чтобы ничем, повторяю — ничем, не напоминать все того же генеральского братца Тома. Этот, с позволения сказать, пресловутый Том, в свою очередь, старался во всём походить на брата и на этом поприще достиг уже немалых успехов: положа руку на сердце, его смело можно было признать вылитой генеральской копией — на тех же условиях, на каких и копией бронзовой статуи признается всякая гипсовая труха. И вот этот генеральский дагерротип со шляпой набекрень (так окрестил Тома кто-то из его поклонников, то есть, не Тома, конечно, а этого, дагерротипа) изо всех своих цыплячьих сил тужился изобразить орла; смотришь — вот он маячит далеко впереди в позе ковбоя, озирающего окрестности, а то вдруг — фырк! — и галопом обратно, да так шустро, словно за ним лавина индейцев с томагавками, — да что ж ему так приспичило? — думаешь про себя, а это он, оказывается, решил письмо отправить… в дальние края, в обозную команду. Иногда, правда, он становился задумчив и тогда действительно здорово смахивал на генерала, размышляющего перед сражением; но это его состояние продолжалось недолго, шагов эдак десятьнадцать, после чего он спохватывался и вновь уносился прочь. Единственным оправданием Тому во всех его цыплячествах в глазах полка могло быть только поведение прочей молодой поросли генеральского рода, а именно: братца Бостона и племянника Армстронга Рида — но те, видать, уже вконец ошалели от бескрайних просторов свободы и вели себя так, будто выехали не на бой с индейцами, а на пикник с дамами. Мои претензии к его родственникам я готов был изложить генералу по первому же требованию, но за целый день времени для доверительного разговора у него так и не нашлось.
Но Боттс-то, Боттс, ну, как в воду глядел! Не знаю, говорит, мол, как там насчёт индейцев, но то, что Кастеры нас окружили, это уж точно! В одночасье взлетев по служебной лестнице, я как раз очутился в окружении Кастеров, и все тяготы такового окружения испытал прямо-таки на своей шкуре; в какой-то момент я даже ехал впадать в тихое помешательство: их много — а я один; их-то много — а поговорить не с кем… С такой тоски я даже стал заговариваться… с этим, генеральским денщиком по имени Бэркман, но у этого малого, в отличие от того же Тома, набекрень была уже не шляпа, а то, что под ней (шляпу он натягивал прямо на нос), и будучи косноязычным тугодумом, этот страдалец, значится, служил: Заду — денщиком, а всем прочим — задом для битья (в плане остроумия), по каковой причине и пребывал в постоянном напряжённом ожидании всевозможных каверз и подвохов со всех, буквально со всех сторон, кроме как со стороны… тех же Кастеров. Только после пытки Бэркманом — ах, как же он отличался от своего уошитского предшественника! — сумел я разглядеть до дна всю глубину генеральского коварства: мой вещий язык, казалось, был обречен на молчание.
Между тем в степи уже начинало смеркаться, и часов около восьми, отмахав порядка тридцати миль, мы с Кастером одновременно решили, что пора бы и на ночлег. Однако едва наш полк расположился лагерем, как появились вестовые из разведотряда Ворон. Они привезли известие о том, что след Лакотов, резко свернув на запад, пересёк Волчьи Горы и вышел в долину Литтл Бигхорн или иначе — Жирная Трава, как называли её индейцы. След был совсем свежим, и это означало, что, возможно, уже на рассвете нам предстоит вступить в бой.
Новость о том, что индейская стоянка находится от нас всего лишь в нескольких часах перехода и что всё идёт к тому, что завтра запахнет порохом, несмотря на секретный её характер, разлетелась по лагерю ещё до того, как Кастер её досконально переварил и сделал соответствующие распоряжения. Как распространяются такие вести я вам, конечно, не скажу; скажу только что сержанту Боттсу эту новость доложил лично я к моменту нашей встречи он на скорую руку уже чего-то перехватил и, по обыкновению, собирался в обход по лагерю — сунуть нос куда просят и куда не просят.
— Ну, и что я тебе говорил? — сказал мне Боттс. — Завтра мы уже будем в деле, а Терри с Гиббоном ещё топать и топать как минимум сутки. Даже на разбор скальпов не успеют. Придут, а все уже кончено. Обскакал их Крепкий Зад! Зад, он хоть и большая задница, а вишь — не только крепкий, а ещё и умный!
Я попросил Боттса говорить потише, ибо наш разговор проистекал в непосредственной близости от командирской палатки, где даже у стен могли быть командирские уши, но Боттс только отмахнулся — командирские уши были заняты тем, что как раз в эту минуту выслушивали Кастера, а Кастер, как водится, выслушивал себя.
— Так что в данный момент им не до нас, — ухмыльнулся Боттс. — Но трепотню и впрямь пора кончать, потому как бойцы заждались…
Я это к чему рассказываю? Понимаете, при всех своих недостатках, ну там, языкастости, склонности к злоупотреблениям вредными напитками, солдафонской, опять же, грубости обхождения, Боттс был совсем не плохим, а очень даже хорошим сержантом, а уж о солдатах пекся, как о родных детях, очень за них переживал.
— Ох, уж эти рекруты, — вздыхал он по поводу подготовки новобранцев, — пороху никогда не нюхали, что ли? Он ещё и в бой не вступал, а слазит с коня — смотришь, а у него уже поджилки трясутся! Может, он и коня никогда не видал, а? Спрашиваешь, а он не мычит не телится, вернее — только то и делает, что мычит… А стрельба? Просто зла не хватает! Ему не сегодня-завтра под пули лезть, а он из карабина стрелял всего два раза в жизни, да и то — не в живую натуру, а уже в готовый натурморт из какой-нибудь тыквы… А индейцы? Ему с ними сражаться, а он, если и видал их, то только издали; а если и не издали, то уже не индейцев, а — чёрт его знает кого!? — вроде тех бездельников и попрошаек, что так и шастали вокруг форта — пожрать да выпить на дармовщину. Но разве ж то индейцы, Джек?! И вот я им говорю: спокойно, ребята, помните, что «Спрингфилды» от быстрой стрельбы нагреваются, и тогда заедает выбрасыватель; а что до магазинных винтовок, какими, значит, и являются те же «Винчестеры» или «Генри», которых шустрые доброхоты понапродавали индейцам, то в панику вдаряться нечего — достать вас может только шальная пуля, потому как «Спрингфилды» бьют в два раза дальше. Отсюда ясно, что пока тот индеец доскачет, чтобы сделать в тебе дырку, ты без лишней спешки успеваешь проделать в нем две, так что шансов скопытиться у вас, ребята, слава Богу, вдвое меньше, чем у ваших врагов!
Насчёт шансов я бы с Боттсом поспорил, а вот озабоченность его подготовкой рекрутов я вполне разделял. Рекруты составляли едва ли не треть наших сил. Были среди них и неудачливые ирландцы, и пара-тройка итальянцев и даже немцы. С немцами, с теми вообще выходил какой-то странный военный казус: многие из них драпанули в штаты как раз опасаясь призыва в свою немецкую армию — и что же? — пошатавшись по портовому востоку и не найдя применения своим рабочим рукам исключительно в меру языковых трудностей, они, опять же, попадали в армию, но уже в американскую, и уже в качестве американских солдат отправлялись на фронтир, где неразборчивые индейцы, значится, и снимали с них скальпы, выпускали кишки и дырявили почем зря из «Винчестеров», «Генри» и какой-то совсем допотопной рухляди. Помирать не до срока и так радости мало, но этим ребятам, им и вовсе не позавидуешь — это как-то, знаете, даже ни в какие ворота не лезет: смотаться от одной армии, чтоб угодить в другую, и забраться на край света, чтобы с тебя там снимали скальп, это даже совершенно обидно… А ещё как подумаешь, Что с их мычанием им даже не втолкуешь, что звук «чмок» издают не только поцелуи, то и совсем горько делается: эту истину им приходилось постигать на собственном же, увы, запоздалом опыте.
В думах об этих несчастных мы и стали прощаться с Боттсом, как вдруг из офицерской палатки донеслось Негромкое песнопение; мы переглянулись и остались послушать. Офицерский хор исполнил «Энни Лаури», затем ещё что-то столь же трогательное и не способствующее поднятию боевого духа; затем — «Спасибо тебе, Господи, за благодать Твою», отчего мне сразу пригрезилась наша церквушка на Миссури, а с нею и Преподобный с его Преподобной Супругой — даже слеза прошибла. И ведь понимаете, как песнопение оно конечно, не отличалось особой слаженностью — оно, прямо скажем, было не ахти какое, вот именно, что не ангельское, а до глубины души офицерское, но в этой дикой пустоши, где до нас, может, и нога-то белого человека никогда не ступала, от этих песен повеяло чем-то таким простым и безыскусным — вот как тепло родного очага, так что послушать выступление офицерского хора собрались не только мы с Боттсом, но и внушительная толпа рядовых, включая, промежду прочим, как и тех, кто не смыслит в пении, так и тех, кто слабоват в английском, — вот какова она, волшебная сила искусства; жаль, что не все это понимают…
Так вот, как ни печально, а недопонимание музыкального момента выказали, на мой взгляд, вернее, мой слух, и наши офицеры. Оно, конечно, чего греха таить — растравили они душу до самого донышка, не хуже индейских плакальщиц, да только больно уж не ко времени занялись они этим слезоточивым делом, потому как на всякое пение — должон быть свой особливый час. И если уж о том зашла речь, то в бытность мою Шайеном я, например, и представить себе не мог, чтобы нашим голосистым скво вдруг стукнуло в голову провожать мужчин на врага… погребальным плачем. В общем, не знаю уж, кто там из офицеров был главным за репертуар, но, судя по программе, это был явный меланхолик; дали б ему оркестр и — чует мое сердце! — вместо «Гарри Оуэна» пришлось бы нам выступать в поход под звуки траурного марша.