Маленький Большой человек
Шрифт:
Частичной тому виною был всё тот же расчёт на порядочную оборону, по какому, значит, поводу лошади и были отведены в тыл на попечение, стало быть, каждого четвертого из бойцов. Этим-то обстоятельством и воспользовались воины Лакотов, и пока всё внимание роты было приковано к фронту, они заползли в тыл и — фырк! — лошадей как ветром сдуло! И знаете, что сделали эти поганцы? Они просто вынырнули перед лошадьми, закричали, заулюлюкали, захлопали одеялами и тут же пропали, сгинули как и не было; а лошади с перепугу дернули так, что если кто из охраны сразу не бросил поводья, то его так и потащило по земле… Путь к отступлению был отрезан.
Потом все было просто. Ротная цепь стала редеть и таять с обоих концов, концы загибались в круг, круг становился все уже и уже, потом раздалось «хока-хей» (то был боевой клич Лакотов), из травы выплеснулась коричневая волна голых тел и захлестнула роту.
Все было кончено в один момент — я это видел собственными глазами, но поразило меня другое, и от этого, даже несмотря на жаркий день, по спине пробежали мурашки. То был вид голой, живой и остервенелой плоти. Лакоты сражались голыми! На них не было ничего, кроме набедренных повязок, — ни перьев, ни украшений, а у большинства — даже краски на лицах! Понимаете? Они как бы переставали быть людьми, в смысле — отдельными людьми, а превращались в одну безликую силу, силу самой природы. И природа им помогала: она давала укрытие и защиту каждому комочку того, что было плоть от плоти ее. Господи! Вы бы видели то ужасное поле: все в рытвинах и колдобинах, ложбинах и ямах, буграх и кочках, над которыми гуляет полынь, — оно казалось гигантской пористой губкой; и раз за разом — будто огромная невидимая рука сжимает эту губку — изо всех пор появлялись эти голые коричневые тела, затапливали часть наших сил и вновь исчезали сквозь поры в земле.
И все ж, несмотря на дикость обличья, ярость индейцев была не слепа: их действия пронизывал разум и холодный расчёт. Скрываясь в траве и за кочками, они наносили нам едва ли не больший урон, чем в лобовых атаках; их же собственные потери становились при этом едва ли не следствием их собственной случайной неосторожности. Вы спросите, а как же индейские ружья, которых больше всего-то и опасались и Кастер, и Боттс, да и другие наши начальники? Отвечу: да, ружья были, как были среди индейцев и настоящие снайперы; но ружей тех было не так-то и много, и большей частью — однозарядные.
У меня самого был, кстати, семизарядный «Винчестер», но между прочим, я дорого дал бы за то, чтобы поменять его на добрый старый однозарядный «Шарпс», с которым охотился ещё на бизонов — самое для него подходящее время! Я это говорю к тому, что картину боя, как и весь наш отряд, я наблюдаю с самой вершины гряды, находясь вдалеке от противника, как и подобает генералу во время оборонительного сражения. Под нами, оседлав пригорок, стоят «пегие» — отряд Тома Кастера; слева — Кио со своими людьми скачет наперерез индейцам, что побили Колхауна, прикрывать дыру в обороне; дальше виден овраг, куда на бойню загнали «серых»; а далеко-далеко справа происходит единственная на данный момент перестрелка: то один из двух взводов роты «F», где командиром капитан Йейтс, пытается сдержать уже взявших его в полукольцо Лакотов. С моей лысой вершины мне даже чудится, будто по колыханью травы я могу определить, как быстро сужается их полукольцо, но даже если это обман зрения, то всё равно — по редеющему огню становится ясно, что скоро все будет кончено… Не проходит и минуты, как над позицией взвода повисает тишина, и в бой вступают люди Тома Кастера и оставшийся взвод роты «F».
Да-а, многое можно увидеть с господствующей высоты; много увидеть, да мало сделать. Это я говорю о себе и о тех, чьё дело выполнять приказы. Ибо что касается Кастера, то своё дело — организовать оборону — он сделал; сделал даже при всем при том, что до мозга костей был кавалеристом, а это, согласитесь, предполагает наступательный образ мышления. Ну да наступать было все одно некуда, а времена, когда Кастер с одним эскадроном мог и впрямь прошерстить все индейские земли, те давно уж канули в безвозвратное прошлое. Мало того, с высоты нашего положения даже и дураку становилось ясно, что и кавалерией-то нам больше не бывать никогда, ибо если каким-то образом мы ещё и могли положиться на наших коней, то теперь —. лишь в качестве прикрытия. Послышались выстрелы — и лошади стали падать. От выстрелов генерал вздрогнул и приказал лейтенанту Куку записать «имена всех, кто это сделал», он поклялся отдать их под суд военного трибунала сразу же по возвращении в форт Линкольн. Эту клятву он дал сразу же после того, как послал курьера к Кио, чтобы тот, значит, двигал на подмогу Колхауну, который как-никак, а всё же приходился Кастеру зятем; хотя, если уж на то пошло, то шансов застать хоть кого-то в живых у Кио, пожалуй, что и не было. Тем не менее, в той стороне вновь загромыхали карабины, и вскоре все заволокло дымом и пылью из-под копыт. Ясный полдень превратился в поздние сумерки. Так что о падении самого Кио мы узнали лишь по длинному воплю индейцев.
Зато людей Тома Кастера мы видели достаточно хорошо — слишком хорошо, чтобы этому радоваться: шаг за шагом, фут за футом пешие, без лошадей, они пробирались к нашему расположению, и были уже совсем рядом.
Вот тогда-то, когда всё как один мы смотрели, как пробиваются к нам последние из оставшихся в живых бойцов Тома Кастера, за нашими спинами, со стороны кручи, что обрывалась в глубокий овраг, и раздался первый выстрел. Никто из нас, уже с трёх сторон обложенных индейцами, до этого выстрела и подумать не мог, что круча, неодолимым препятствием вставшая на нашем пути к бегству ещё тогда, когда мы были кавалерией, окажется едва ли не самым уязвимым участком нашей обороны.
Что ж, теперь, значит, мы были полностью окружены. Ниже нас по гребню уже прижатые к вершине были лишь остатки роты «С», поскольку говорить о Кио как о живом, наверно уже не приходилось. Там, где он сражался, всё ещё висела дымовая завеса, а в редкие просветы, что тягучий ветер приоткрыл нашему взору, мы видели лишь одно: индейцев, индейцев, индейцев; казалось, им нету числа, и они все приближались и приближались, и я уже думал: неужто им всем хватит места, чтобы вот так вот, разом, кинуться в атаку?.. Вот тут-то я и вспомнил слова Боуэра: «Их больше, чем у вас патронов»… Боуэр был славным парнем. Может, толмач из него был и не ахти какой, но я вот что скажу: были в нем и мудрость и мужество, что отличает настоящего мужчину, независимо от расы. Я видел, как он упал, когда метнулись мы прочь от брода, и я знаю, что ни один чистокровный Ворон не посмел подойти ближе к деревне своих врагов, чем это сделал полукровка Боуэр.
А чистокровные Вороны, живые и невредимые, к тому часу были уже далеко — на пути к своим жёнам и детям; вот разве что Кучерявый остался; остался поглазеть на сражение с отдаленной вершины, а про то, что он увидел, про то вечером уже на следующий день он и поведал некоторым пассажирам «Дальнего Запада», до стоянки которого не без риска для своей шкуры он благополучно и добрался. Потом его представляли чуть ли не как единственного из индейских сторонников Кастера, кто, дескать, пережил резню на Жирной Траве. Не знаю уж, какая там была резня на том холме, где стоял этот парень, но знаю одно: единственным из племени Ворон, кто был с нами в бою, то был Ворон, в груди у которого билось сердце белого человека, и звали этого человека Митч Боуэр. Так что, если не считать ри, что ушли с отрядом Рино, «наших» индейцев среди нас не было. И это так же верно, как и то, что на стороне Шайенов и Лакотов не было ни одного белого. О последнем обстоятельстве можно было б и не упоминать, когда бы, значит, не голоса некоторых уязвленных моих соотечественников, что на все лады перепевают одну и ту ж старую песню: дескать, не могли дикари, что не додумались даже до колеса и так далее и тому подобное, взять да и разбить вооружённую по последнему слову и так далее и тому подобное боевую кавалерийскую часть боевого генерала. И стоят, значит, за этими событиями то ли шибко обозленные бывшие конфедераты, то ли переселенцы, что переженились на индейских скво, одним словом — белые предатели белой расы. Таких разговоров наслушался я по разным кабакам немало, а начнешь разубеждать — до сих пор вспомнить тошно: под горячую руку знаете что бывает; а народ по кабакам, тот как раз больно-больно горячий, а уж патриотичный донельзя, изо всех своих патриотических сил как вмажет по уху, так мало не покажется! Так что, повякал я, повякал, а потом и бросил — себе дороже; так и не смог им втолковать, что хоть у смерти и белый оскал, но рожа-то у неё в тот день была красная, красная на все сто! Оно ведь как получилось: в тот день, наверное, впервые в жизни индеец сражался не оттого, что сражаться это мужское дело, не оттого, что ему нужны были наши кони, а оттого, что отступать ему было больше некуда, и оставалось либо пасть под нашими пулями, либо… вот это «либо» он и делал самым наисподручным индейским способом. С одной стороны, их было такое несчётное множество, что, казалось бы, только успевай на собачку жать да выкашивать по семь штук на заход; но с другой-то, с другой стороны, приклад у плеча, водишь стволом, а на мушку взять некого: вот только что он был здесь, мелькнул сквозь прорезь и — тут же сгинул, пропал за островком худосочной травы размером с твою шляпу; пока перезарядишь, глядь — а он, оказывается, там был не один, а вся дюжина, и за это время все вперед убежали, ярдов на тридцать, убежали — и нет их.
А наши ребята, рады стараться, знай, гатят себе из этих «Спрингфилдов», пока в конце концов не начинает сказываться то, что сержант Боттс деликатно назвал «некоторым недостатком этого оружия». От собственного перегреву, а, возможно, и не без соучастия немало способствующего тому безжалостно палящего солнца, под которым лишь изредка проносилась голубая дымка, выбрасыватель начал заедать и гильзы стали застревать в казеннике. А вот казенник, он как назло сработан был на совесть: кое-кто пытался вскрыть его ножом, да только с тем успехом, что лезвие обломал. От таких недостатков конструкции, от которых карабин мог запросто превратиться в дубину, да при сотне индейцев на нос, было отчего впасть в прострацию или вдариться в панику! Но никакой паники, кроме легкого замешательства, я в наших рядах не наблюдал, а вот из-за молчащего оружия, что действительно имело место при наличии патронов, потом поползли всяческие слухи, и многие Лакоты, в частности, утверждали, будто целый взвод в той стороне обороны, где стоял вначале Колхаун, а затем Кио, ни с того ни с сего вдруг взял да покончил жизнь самоубийством. Среди нас таких попыток я не замечал и не верю, что их затевали другие.
На гребне трусов не было. Когда заедали карабины, мы брались за револьверы; хотя, если быть честным до конца, вреда с того противнику было не больше, чем от плевков, коими миссурийская ребятня обыкновенно награждает друг друга перед тем, как пустить в ход кулаки… Нет, мы, конечно же, попадали, и не раз, и не два, но… оттого, что не видели падающего противника, в какой-то момент вдруг начинало казаться, будто все наши выстрелы вхолостую, а, стало быть, вхолостую и вся наша оборона. Это ощущение отнюдь не вселяло в нас уверенности в собственных силах.