Маленький Большой человек
Шрифт:
Результатом этой, в целом удачной, по словам Боттса, вечеринки, было то, что наутро я проснулся в наипаскуднейшем расположении духа и в таком виде вступил в самый долгий день моей жизни.
Глава 27. ЖИРНАЯ ТРАВА
Суббота 24 июня выдалась жарким и зловетренным днём: с утра поднялся южный суховей и под палящим солнцем в воздухе носилась едкая колючая пыль. Пыль набивалась в глаза, и уши, и ноздри, и не спасал даже галоп — всякий последующий на своей шкуре чувствовал каждую пылинку, поднятую предыдущим всадником. Шлейф от копыт взвивался вверх подобно гигантскому сигнальному костру.
Дабы несколько поуменьшить наши страдания, а может — не страдания, а тёмную тучу, что висела у нас над головой, Кастер отдал приказ на разделение колонны; и такой, значит, бороной в несколько зубьев мы и боронили прерию — до самого полуденного привала, а вскоре после него наткнулись на ещё один индейский след. Этот след шёл откуда-то с юга и сливался с тем, вдоль которого двигались мы сами. Но ещё до слияния двух индейских троп (если тропами называть две широких полосы, сплошь избитых копытами и перепаханных волокушами), мы обнаружили брошенное индейское стойбище, вернее, место стоянки, посреди которой высились столбы, служившие стеной для вигвама Солнечного танца. Подъехав к стойбищу я спешился и на полу в вигваме Солнечного танца наткнулся на рисунки, значение которых прочесть мне не составило большого труда. Весь пол был испещрен следами, изображавшими конские копыта: одна сторона — копыта с кавалерийскими подковами, другая — без подков; а в центре виднелись фигурки, в которых, опять же, можно было опознать солдат и индейцев; но индейцы стояли, а солдаты как бы падали перед ними головой вперёд. Самое удивительное, что ветер, насквозь продувавший частокол, следов почти не занес, а ведь рисунки были сделаны на самом что ни на есть сыпучем песке.
Наблюдать эти рисунки, к несчастью, довелось и нашим разведчикам из Ворон и Ри, и надо заметить, что послание на песке произвело на них удручающее впечатление. С лицами молочно-восковой бледности они обступили своих толмачей Митча Боуэра и Фреда Джирарда и наперебой стали втолковывать им зловещий смысл песочных письмен.
На ковыльных ногах я как раз маялся неподалёку, испытывая мутную тоску от вчерашнего спиртного; с утра меня вывернуло при одном взгляде на солонину, но даже спасительная рвота не принесла облегчения организму — все валилось из рук, набухшие веки слипались, как тесто, и больше всего на свете хотелось забиться куда-нибудь в тень и чтоб никто не трогал; но зато, как бы в виде компенсации за всю тяжесть остальных членов моего тела, в голове стояла удивительная легкость, из-за которой, даже не зная слов, я прекрасно понимал, о чём толкует разведка.
В разгар их переговоров в расположение въезжает Кастер, и Митч спешит к нему с докладом о ритуальной живописи с изображением, значит, падающих, то бишь, надо понимать, убитых солдат. Кастер уже готов пожать плечами на эту дикарскую, как он полагает, выходку, но тут вперед выхожу и я говорю: «Генерал!»
Кастер взирает на меня с недоумением — мол, что это ещё там за вошь выискалась; но быстро припоминает (я говорил, что на память он не жаловался) и подымает бровь: «Ах, это ты, гуртовщик! А мне казалось, что твое место среди мулов!» — при этом он, однако, не сердится, а наоборот — ситуация его даже забавляет.
— Я что-то сделал не так? Или не так понял? — спрашивает он усмехаясь. — Я, видите ли, не Господь Бог, а всего-навсего полковой командир…
— Сэр, — говорю я решительно, смаргивая пьяную слезу, — не знаю, насколько вы довольны действиями ваших разведчиков, но у меня сложилось впечатление, что по факту их доклада вы склонны расценивать данный живописный инцидент в качестве простого суеверия и, боюсь, что тем самым не придали ему того значения, какого он, несомненно, заслуживает.
Боуэр и Джирард одновременно начинают сверлить меня недобрым взглядом, но меня им уже не остановить.
— Видите ли, сэр, — мужественно продолжаю я, — с индейской точки зрения никакого суеверия здесь нет, и было бы глупо полагать, что индеец станет заниматься подобными пустяками. Быть индейцем отнюдь не означает тешить себя исключительно иллюзиями и принимать желаемое за действительное; а ежели кто так считает, то он сам невольно впадает в глубочайшее заблуждение, какое пытается приписать противнику. Мир, творимый индейцем, настолько же магичен, насколько и реален: одно зиждется на другом и без оного теряет свой смысл. Человек, написавший эти письмена, очень умный человек. Что касается магии, то о её воздействии на ваших индейских союзников даже говорить не приходится — достаточно взглянуть на их лица; но, сэр, вспомните, пожалуйста, и себя: разве не такое же воздействие произвёл на вас обугленный скелет в долине Тонг? Вот что такое магия, сэр! И смею вас уверить, что для писавшего на сей данный момент не столь уж и важно, сбудется его предсказание или нет: сбудется — очень хорошо! — значит, это было пророчество, прозрение, предвидение — называйте, как угодно, генерал; а и не сбудется — что ж, его вины в этом нет! — в конце концов не всем же предсказаниям сбываться, это, повторяю, пока что и не важно; но что действительно важно, так это то, что предсказание сделано и, хотим мы того или нет, ОНО УЖЕ ДЕЙСТВУЕТ. Генерал! В вашей власти было отдать распоряжение и захоронить останки несчастного, в вашей же власти распорядиться и стереть эти жалкие, как вам сейчас представляется, писульки — их, впрочем, и без вас уже к вечеру занесет песок; но, генерал, — помяните мое слово! — пока вы живы, ни схоронить, ни стереть увиденное вам не удастся — оно пребудет в вашей памяти так же, как и в памяти ваших подчинённых, и с этим вы уже ничего поделать не сможете — дикарь перехитрил вас! На то и была рассчитана магическая, с вашего позволения, сторона событий… Ну, а что касается стороны реальной или практической, то мне даже удивительно, что все наши белые, чрезвычайно практичные мозги до сих пор не поняли очевидного: и скелет и рисунки — то послание вам, генерал; индейцы знают, что вы идёте за ними, следят за каждым вашим шагом и объявляют, что принимают бой!
Так (или примерно так) я и сказал Кастеру. На протяжении всей моей продолжительной речи на губах у него блуждает призрачная улыбка — из тех, знаете ли, улыбок, что в любой момент могут обернуться даже грозой Но грозы не разразилось. Выслушав меня до конца, Кастер откинулся в седле и разразился… смехом, да-да смехом, но таким — как бы это сказать? — скрипучим и деревянным смехом, что если б не очевидное, то я бы подумал, что с частокола прокаркал ворон. Впрочем как я уже имел честь заметить, голова в тот день у меня была светлая, и то, что казалось мне, не обязательно должно было казаться другим. На небе, во всяком случае, не было ни облачка, настроение у Кастера под стать погоде, и он явно был расположен к шутке.
— Гуртовщик, — говорит он, — у меня репутация довольно сурового человека, но вместе с тем я, пожалуй, единственный из всех высших офицеров, кто способен стоять и выслушивать рекомендации всяких шкуродеров. У меня, видишь ли, слабость к различным колоритным фигурам вроде того же Калифорнийского Джо или Бешеного Билла Хикока или вот — безымянного гуртовщика, что мнит себя великим разведчиком и лезет давать советы генералу. Чарли Рейнольдс, на что уж отличный разведчик, а к генералу со своими советами не лезет.
С этими словами Кастер стаскивает с головы шляпу и, опять же со смешком, отвешивает мне, безымянному гуртовщику, нечто вроде поклона. После чего отрушивает шляпу о сапог (или наоборот — шляпой сбивает с сапога пыль), но результат, значит, один и тот же: то ли случайно, то ли понарошку, но вся эта пыль летит мне, безымянному гуртовщику, прямо в глаза. Складно это у него получилось, очень складно.
— Что-то невесёлая у нас кампания! — изволит он пошутить дальше, желая, видимо, довести шутку до свойственного мозгам белого человека практического завершения. — Но ситуация исправима. Я назначаю гуртовщика разведчиком, и не просто разведчиком, а своим личным разведчиком! Отныне твоя задача неотлучно находиться подле меня и сразу докладывать всё, что только взбредет тебе не ум. Помни, что это военная тайна, и разглашать её запрещено.
Вот так я и получил долгожданный официальный статус.
Должность моя, как вы успели заметить, именовалась очень громко, пожалуй, даже слишком громко, и была, как я подозреваю, единственной не только в нашем толку, но и во всей американской армии. Однако ж, при всей её внешней помпезности, она настолько щекотала ноздри моего самолюбия, что первым делом захотелось тут же на неё начхать. Это ж надо, чего выдумал: ты, значит, человеку правду, а он в отместку назначает тебя своим личным официальным шутом — вот до чего может пойти людская неблагодарность! Но с другой стороны… генерал, он ведь тоже прав: он меня выслушал, не побрезговал, ни разу не перебил, а уж как воспринял, то, как говорится, его собственно генеральское дело — правда, оно штука такая, как палка, о двух концах… за неё не должность, за нее по шее схлопотать недолго! Выходит, я счастливо отделался. Ну, а что до шутовской должности, так и в самом деле — начхать. Шут — он на то и шут, чтобы говорить правду; он, может, вообще единственный, кто может позволить себе говорить правду, всю правду и ничего кроме правды — другое дело, что эту правду все загодя принимают за шутовство… При таком раскладе, будучи личным советником Кастера, я оказывался ещё больше не при деле, чем при обозе! Но зато уж моя новая должность давала мне и ряд таких заметных преимуществ, о каких раньше и мечтать не приходилось: во-первых, не надо было плестись в конце колонны и глотать чужую пыль, что уже хорошо; во-вторых, не нужно было выслушивать, чего о тебе думают всякие заезжие лейтенанты, наоборот — теперь ты и сам мог им сказать все, что о них думаешь, пускай послушают; ну и, наконец, можно было попытаться уберечь Кастера от тех ошибок, которые он без меня, наверняка, совершит… Все эти мысли вихрем пронеслись в моей светлой голове; я вытянулся в струнку и радостно отрапортовал: «Да, сэр!»