Маленький Большой человек
Шрифт:
Уже потом, наглядевшись на ползущих по склону индейцев, я понял, в чем была наша ошибка: мы смерили кручу кавалерийским взглядом и тут же забыли о ней, а прикидывать-то надо было на подъём пехотинца и не просто пехотинца, а индейского лазутчика. Подъём был вполне одолим, там лежали камни и даже росла трава. Так что, пока мы глазели на то, как с трёх сторон на нас прут тыщи индейцев, ещё одна тыща появилась у нас за спиной без единого нашего выстрела, не потеряв ни единого человека. В предвкушении победы одни из них уже затянули своё «Хока-хей, хока-хей», другие выкрикивали имя грозного своего народа: «Лакота! Лакота!» Но громче того и другого сквозь пенье и крики до меня донеслось такое пронзительно-знакомое простое горловое «хей-хей-хей-хей-хей», что, отдаваясь погребальным боем барабанов, стучало в висках во все ускоряющемся темпе, доводя мозг до исступления, до безумия, до беспамятства; ибо то и было его единственное страшное предназначение — сломить, запугать, подавить, уничтожить… то и был их боевой клич, клич Шайенов, Шайенов — Центра Мироздания.
Первая же пуля сразила Викторию, кобылку «в белых чулочках», любимицу Кастера, пуля попала ей прямо в голову, в аккурат под левый глаз. Виктория постояла, как бы раздумывая, что это и зачем, затем медленно, словно бы в грациозном поклоне согнула передние ноги — ну, как бы предлагая генералу сойти, чтобы не привалило крупом, — и рухнула наземь.
Самый славный кавалерист американской армии остался без коня. Глаза его затуманились, но при виде поднимавшихся к нам Шайенов он взял себя в руки и отдал приказ сделать то, за что ещё минуту назад грозил военным трибуналом: он приказал пристрелить оставшихся лошадей и тела использовать как бруствер. Но прежде, чем приказ был исполнен, мы потеряли несколько человек.
Окинув взглядом остатки роты «С» и поглядев на то, что ещё осталось от нас, сражающихся на самом верху, я понял, что нашу численность теперь надо измерять не сотнями, а десятками, — и выходит нас от силы человек эдак семьдесят пять — сто, не больше. В той стороне, где за дымом пропал Кио, повисла зловещая тишина, а со стороны отряда «серых», как, впрочем, и всей роты Йейтса, и подавно. Надеяться не на кого, и вот лежу я за крупом моей индейской лошадки, разряжаю «Винчестер» в Шайенов и время от времени даже попадаю в цель…
Жаль, конечно, что пришлось расстаться с таким славным боевым товарищем, каким, смею надеяться, в конце нашего путешествия почувствовал себя мой пони. Я пристрелил его прямо в лоб, но сердце мое при этом прямо-таки разрывалось… между чувством жалости и чувством необходимости. Ну, да что поделаешь, — рассудил я, — всё равно лучшие его годы уже позади; другой такой скачки, как та, где он обставил полковых рысаков, у него уже не будет, так что уйти из жизни ему, выходит, самый момент. В ту минуту я ещё не знал, что выше по течению Жирной Травы подобным же образом — от выстрела в лоб — пал к тому часу его старый добрый хозяин Кровавый Тесак… И вот, вспоминая тот растреклятый день, я, однако, начинаю думать, что если о смерти хозяина не знал я, то это вовсе не означает, что не знал о ней его преданный индейский пони: когда я приставил ему ко лбу свой «Кольт», в его печальных огромных глазах я увидел такую смертную тоску — как я теперь понимаю — по хозяину, что не дать им соединиться было бы просто жестоко! Ну, и вдобавок ко всему, после той убийственной скачки открылись его старые раны, так что в любом случае смерть была для него избавлением. Но и после смерти он продолжал служить мне так же исправно, как и при жизни: защищая меня от стрел, он вскоре был утыкан ими, как какой-нибудь дикобраз. Мне и представить-то жутко, во что бы я превратился, не будь у меня такого защитника!
Я подполз ему под самое брюхо и правильно сделал: индейцы стали посылать стрелы по высокой дуге, и казалось, будто среди ясного неба землю косит безжалостный секущий град с острыми, как лезвие, стальными градинами… Неподалёку от меня в открытом месте распластался боец: переползал, стало быть, в более надёжное укрытие, так на моих глазах его пронзила одна стрела, другая… третья… но, что самое ужасное, — они его не убили, нет! — они лишь пригвоздили его к земле; и вот он крутился и маялся, пока не догадался привстать и подставить голову под пули — слава Богу, что те не заставили себя ждать, и — слава Богу! — прекратили его мучения.
Так было кругом: казалось, вся жизнь сводилась к ожиданию конца и в твоей власти было лишь выбрать какого: ляжешь плашмя — пригвоздят стрелы; подымешь голову — вот тебе пуля; зароешься под брюхом, как я, например, — вроде б то и ничего, и даже в сравнительной безопасности, но в том-то и дело, что ничего, боя ты вести не можешь, противнику не мешаешь, а он себе подползает и подползает; индейцы, они ж, как змеи в траве, — их не видно, а они уже рядом.
Перед кем из нас не стоял выбор, так это перед Кастером, похоже, он бросил вызов любой из названных смертей, он вышагивал по вершине гряды, отдавая распоряжения то тому, то сему из пока ещё живого состава вверенного ему полка. Он не пригибался, не прятался, он стоял на виду у всех и, тем не менее, каким-то непостижимым образом на нем не было ни одной царапины. Иногда он указывал куда-то рукой, а то и двумя, причем, один раз, как я успел заметить — даже в разные стороны. В этот момент я глядел на него снизу вверх, и против солнца он представился мне гигантским чёрным распятием; индейские пули и стрелы так и свистели вокруг него, а попасть — никак не могли. Впрочем, время от времени генерал и сам, стало быть, выхватывал «Бульдог» и стрелял в невидимые для меня мишени. При этом он каждый раз становился в классическую позицию для стрельбы из пистолета, как и положено выпускнику Уэст-Пойнта: предплечье жёстко, рука в локте разгибается как железный шарнир — выстрел, и рука — на место. Спокойствие при этом надо тоже иметь железное: даром, что вокруг гуляет смерть, а генералу — хоть бы хны! — он как на том же офицерском стрельбище… воистину он являл собой образец офицера регулярной армии, той старой ещё школы, что вела только «честные» войны, по правилам. И пусть он был весь в пыли с головы до пят, включая щетину, и пусть рубаха была расстёгнута на верхней пуговице и пот ручьями, но офицерского достоинства он не ронял ни на минуту… более того, он улыбался и подбадривал остальных. Черт возьми — вокруг такое творится, а на гребне разносится лишь один его такой знакомый, с хрипотцой голос, то зовущий заполнить брешь в обороне, то вдохновляющий новичков, то расточающий похвалы за особо удачный выстрел; в этом голосе — клянусь вам — ни капли отчаяния, только уверенность, ибо голос его — то единственный голос доброй надежды.
— Прекрасно-прекрасно, — заметил он, останавливаясь как раз надо мной, и, понаблюдав за тем, как я выпускаю три последние пули из магазина. Целил я в ползущего по склону индейца, выдохнул, плавно нажал на спуск — тюк! тюк! тюк! — все три мимо. Поднимаю глаза от сапога и выше — фьюить! — оперенье индейской стрелы так и пощекотало генеральскую бороду.
— Генерал, — взмолился я, — хоть пригнитесь-то! Черта с два! Мои слова не доходили до него и в более спокойной обстановке, а уж теперь и подавно.
Он стоит в полоборота к цепи, глаза как два алмаза, лицо словно высечено из гранита, и весь припорошенный пылью, он выглядит как древний исторический памятник… самому себе. «Прекрасно, ребята! — орет он прямо у меня над ухом. — Мы обратили противника в бегство!» Накаркал и пошёл себе по цепи, подбивая носком подошвы лежащих стрелков, так сказать, для одобрения духа; а если у кого душа в пятках то, значит, выгнать её обратно — туда, где и положено ей быть у солдата; вот только… некоторые пятки уж и на генеральский сапог не реагируют: улетела душа, витает где-то в пороховом дыму.
А вот на живых этот генеральский кураж, он свое впечатление производит, но только куражиться над смертью никому — никому, кроме сумасшедших, — не дано! И это говорю вам я, повидавший, как некоторых смельчаков прибрала она к рукам почем зря: лишь за то, что попытались следовать генеральскому примеру. А генерал, он точно сошёл с ума, ну вот как тогда, когда в одиночку поскакал форсировать брод — навстречу пулям. А почему не погиб? А вот почему: ни пуля ни стрела не хотят брать того, кто уже лишен разума, он для них «персона нон грата». Генерал, как есть, впадал в безумие, и внутренним чутьём я уже понял, что если его достанет пуля или сразит стрела, то случится это лишь в одно из немногих мгновений просветленья.
Перезарядив «Винчестер», я вновь оборотился к индейцам: их змеиные головы то появлялись то исчезали в траве, создавая невероятные трудности для прицеливания — что ни говорите, а в искусстве незаметно подкрасться и чикнуть ножичком индейцу равных нет, он в этом деле мастак, с детства обучен. Единственный способ борьбы с ним это, значит, предугадать, где он окажется в следующий момент, так что каждый выстрел, как и каждый бросок, то уже не состязание реакций, а поединок мыслей — это вам подтвердит любой, кто побывал в настоящих «индейских» переделках и остался жив. О тех же кто мёртв, говорить не приходится: как правило, это люди, что до самого конца так и не поняли, в чем была их роковая ошибка. В свое время обучался такому искусству и я, и глядишь, смог бы куда-нибудь улизнуть, когда б не наша дурацкая позиция: голый, как колокол, холм на вершине гряды, и спрятаться на нем негде, кроме как за тем же любимым пони.