Мамины рассказы
Шрифт:
Почему Женю выбрали в семье для контакта? Женя росла эдаким сорванцом, сорвиголовой, похлеще мальчишек, бегала вместе с ними, дралась, не дай бог кому-то обидеть младшую сестру. Быстрота и натиск с её стороны ставили иных мальчишек в тупик. Роберту было девять лет - обычные дети войны. И хотя основные сражения обошли стороной, минули хутор Комаривку, они вдвоём бегали, смотрели места боёв, результаты обстрелов и бомбёжек. Ходили смотреть расстрелы пленных - зрелище абсолютно не детское, но не привяжешь же их верёвкой дома.
Передовые части ушли, их заменили тыловые службы: обеспечение танковых армий, госпиталь. Немцы размещались в хатах на постой. К родителям поселили молодого лейтенанта, светловолосого голубоглазого Эрвина. В один тёплый вечер почти вся семья вместе с Эрвином сидели во дворе. Зашла соседская девушка Оксана: "Тётя Оля, соли одолжите". Мама пошла в дом насыпать соли. Молодому красивому Эрвину приглянулась Оксана: ей было лет 17-18, чёрноглазая, с тугой косой, девушка была красивой, какими могут быть только украинские девчата. Эрвин подошёл,
Но не всё так было хорошо, не всё так просто. В 41-ом румынские солдаты собирали скот для обеспечения своих частей, или это была обычная практика воинов-победителей поживиться за счёт мирного населения. Забрали овец и у нашей семьи, папы в это время не было дома. Папа решил вернуть свои четыре овцы. Но румыны не знали ни украинского, ни немецкого языка: они не понимали, что надо этому настырному "русскому". Они подумали, что он еврей: "Jude" - прозвучало, как приговор, и решили его расстрелять (по приказу немецкого командования все евреи подлежали расстрелу). Что спасло папу, мама так и не сказала. Возможно, солдаты решили согласовать своё решение со своим командованием, и кто-то из офицеров разобрался, что папа немец, а не еврей. Папа вернулся вместе с овцами, вот только на следующее утро он проснулся почти весь белым - поседел. Тогда же поседела и наша бабушка.
В Качкаровке и на хуторе жили как украинцы, так и советские немцы. Как-то утром мама зашла к соседке-украинке, она пыталась растопить печь, тяги почти не было. Она открыла дверцу печи и ртом пыталась раздуть огонь. Немец-офицер буркнул: "Ох, уж эти русские! Ничего не умеют!", принёс со двора банку, выплеснул бензина на дрова (переборщил, наверное), но огонь по-прежнему не хотел загораться. В сёлах люди жили без техники, пользовались живой тяговой силой, женщина в глаза не видела бензина, понятия не имела, что это. Соседка опять нагнулась к печи и дунула в дверцу. Волна огня из печи ударила в лицо бедной женщины. Ужасный крик от внезапной боли потряс всю комнату, слышать его было невыносимо, смотреть на пылающие лицо, волосы, одежду. Пальцы офицера быстро расстегнули кобуру, он машинально достал пистолет, снял с предохранителя... Мама бросилась к офицеру, схватила его за руку: "Господин офицер, не надо. Пожалуйста, не стреляйте. Не стреляйте. Не надо". Продолжала умолять его мама. Офицер резко повернулся и вышел. Как в тумане тушили огонь на пострадавшей, пытались её как-то успокоить и уложить. В селе был немецкий госпиталь. Немецкие врачи за войну научились хорошо лечить обгоревших танкистов. Офицер привёл врача. Лечили соседку долго, немецкий врач приходил, аккуратно снимал старые повязки, наносил мазь, делал новые повязки. Пришло время, и женщине сняли последние бинты, дали зеркало посмотреть. На лице не было ни шрамов, ни рубцов. Чудесные мази у немецких врачей были уже тогда.
Вскорости, немцы переселили все немецкие семьи в другое село Ивановка (немецкие власти назвали Дойчедорф). В августе 1942 года в нашей семье родилась девочка, назвали Эммой - вполне подходящее немецкое имя.
Задолго до решающего наступления по всем фронтам советских войск немецкая администрация собрала всех жителей (в посёлке, как я понял, жили одни немцы - "фольксдойче") и объявили о выезде в Германию, назначили дату. Вообще, в детстве я задумывался, а могли ли папа с мамой не поехать? Может, тогда бы не было всего того, что с ними случится потом. Но людям не давали возможности обдумать и принять какое-то своё решение, за них уже всё решили. Советские немцы в посёлке жили как бы мирной жизнью (насколько это возможно в условиях войны), никакого предательства по отношению к Советским властям, никаких преступлений против государства СССР или граждан СССР они не совершали. Большинство из жителей-фольксдойче интуитивно понимали, что отъезд будет лучше, чем оставаться здесь, хотя фронт был ещё далеко и немецкие власти особо не делились о поражениях своих армий.
(И ещё одно замечание в скобках. В середине 70-ых годов мне посчастливилось вместе с папой и мамой побывать в местах, где они выросли, поженились. Мы побывали на месте, где когда-то был дом Никиты Самчука, никакого дома, просто поле, никаких его следов не осталось. Даже от большой груши ничего не осталось. Папа хотел найти друга детства и молодости, тоже Адама, Адамчика. Тёзка, я думаю, тоже был немцем. Его не было уже в живых, но мы разговаривали с его матерью. Мама друга рассказала, что их тоже собирались вывезти в Германию. Адамчик был против, и они остались, скрылись, в Украине.)
Из рассказа сестры.
Когда немецкие власти объявили об отъезде, одна женщина Лина Дрегер (среди наших знакомых было две Лины Дрегер, у обеих мужья были расстреляны в 37 году) отказалась ехать. Всех жителей-фольксдойче собрали за селом: должен был состояться показательный расстрел Лины Дрегер. Матери Лины бабушке Ганн (Hahn) и её сестре Герде Веснер сказали, чтобы они взяли на себя попечительство над внучками, дочерьми Лины Вильмой и Лидой. Самой Лине ещё раз предложили согласиться на отъезд. Она согласилась. (Мама об этом не рассказывала.)
Это было длинное путешествие (и по расстоянию и по времени, наверное, с октября 43 по 45), вначале на телегах, потом на поездах через Украину, Польшу (возможно, с остановкой на какое-то время), Германию, считай пол Европы проехали. Немецкие администрации помогали по возможности, но что сделаешь, если на какой-то станции просто не было паровозов. Односельчане держались дружной самоорганизованной компанией, помогали друг другу, чем могли.
Перед отправлением папа с мамой забили всё, что можно было - птицу, скот - засолили мясо, сало, сложили в бочку. Вначале двигались пешей колонной. Так как в нашей семье было четверо детей (Роберту 11 лет, Жене - 8, Лене - 5, а Эмме год) и бабушка с больными ногами, то немецкие власти разрешили взять в дорогу телегу. В телегу погрузили вещи, бочку с продуктами, к телеге привязали корову. Так что семья была обеспечена продуктами лучше, по сравнению с остальными. Ещё мама в дорогу взяла швейную машинку.
В самом начале пути, в одну из остановок на ночлег, к маме пришла Вера Анкерштейн (муж Эвальд был племянником тёти Оли Анкерштейн, то есть они были нашими родственниками). Сама Вера была украинкой, у неё сыну было меньше года. Вера тоже не хотела уезжать с Украины, что ей было делать в Германии. Но мужу власти сказали, сделай так, чтобы вы ехали все вместе, семьёй. Вера с малышом Володей и мужем шли пеши в колонне. Вера попросила маму дать молока для сына. Мама накормила их обоих. Мама была наполовину украинкой, может, поэтому, Вера ей призналась, что хочет сбежать с колонны. Мама никому не сказала ни слова (поступок, скорее присущ украинке, а не истинной законопослушной немке), не отговаривала, ничего не советовала, но дала в дорогу продуктов и бутылку молока для сына. Утром обнаружили отсутствие Веры. Мужу Эвальду не поверили, что жена ему ничего не сказала (на самом деле, ничего не говорила: он, скорее всего, её не отпустил бы). Колонну сопровождал какой-то конвой, охрана. Немцы из охраны ускакали в степь на их розыски. Вернулись ни с чем. Удивительно, но после войны семья Эвальда и Веры воссоединилась (это сродни чуду). И Вера рассказывала, что в поле она зарылась в стог соломы, немцы подскакали к её стогу (наверное, их было немного) и винтовками со штыками штрыкали солому, проверяли стог. Беглянке повезло: она видела, как штык прошёл рядом с ней. (Мама об этом тоже не рассказывала.)
В Германии семья была на полном государственном обеспечении, такой своего рода "военный коммунизм": четверых детей, бабушку, маму обеспечивали продуктами и всем необходимым. Они впервые узнали продукты, о которых раньше даже не слышали (джем, повидло, мармелад, кофе, какао). Один из уроков справедливости от папы. Лена росла под покровительством бабушки. Бабушки, в отличие от родителей, часто балуют внуков. Как-то раз при получении продуктов были куриные крылышки, ножки, сердца, печень, желудки. Лена увидела и громогласно заявила свои права: "Это мне, это мне!" Папа взял её, повернул к себе и объяснил: "Роберт и Женя такие же, как и ты. Они тоже хотят вкусненького. Отныне ты будешь следить, чтобы всем доставалось поровну". Роберт рассказывал, как они ребячьей компанией "украинских немцев" гасали на велосипедах, как коренные немцы учили их своим порядкам: подъехали к груше (получается 1944 год), нарвали груш, тут же съели, побросав огрызки возле дерева. В дороге их компанию догнал старик-немец, остановил, заставил вернуться и убрать возле груши. Каждую неделю хозяйки мыли окна (стекла не должно было видно, иначе могли камнем разбить стекло), крыльцо и участок тротуара, возле дома. Старшие дети пошли в школу в Германии: Женя сильно крутилась на уроке и в наказание получила удары лозиной (мамино слово). Лена тоже пошла в первый класс (в Германии в школу брали в шесть лет), и тоже получила наказание: удар линейкой по рукам. Так семья познавала порядки страны своих далёких предков.