Мандолина капитана Корелли
Шрифт:
Пелагия, я не призываю тебя устыдиться. Я врач, а не творец цивилизаций, который хочет, чтобы люди перестали наслаждаться. Но представь – а если ты забеременеешь? Перестань делать вид, что ты потрясена: кто знает, что человек может сделать в момент страсти? Такое возможно, таковы естественные последствия естественных вещей. Что, по-твоему, должно произойти? Пелагия, я не буду помогать тебе избавиться от ребенка, хоть и знаю, как. Говоря откровенно, я не буду участвовать в убийстве невинного. И что ты будешь делать? Пойдешь к одной из этих повивальных бабок или знахарок, которые половину своих клиенток убивают, а другую неизменно оставляют
И отдаешь ли ты себе отчет, что существуют заразные болезни, сопутствующие непредусмотрительному в этом отношении поведению? Можешь ты быть совершенно уверена, что наш капитан не посещал этот бордель? Молодые люди бесконечно уязвимы в этом деле, какими бы честными ни были в других вещах, а армия облегчила это занятие, предоставив им бордель. Ты знаешь, что может сделать сифилис? Он разрушает тело и сводит с ума. Он вызывает слепоту. Дети сифилитиков рождаются глухими и кретинами. Что, если капитан ходит туда и, закрыв глаза, представляет, что в его объятьях – ты? Такое вполне возможно, хотя мне и неприятно говорить тебе это. Молодые люди таковы, какие есть.
Пелагия плакала настоящими слезами. Никогда еще ее так не унижали и не растаптывали. Отец свел все ее розовые мечты к здравому смыслу и медицинской грязи. Сквозь слезы она взглянула на него и увидела, что он смотрит на нее с огромным сочувствием.
– Тебе трудно, – сказал он просто, – ты нас обоих поставила в трудное положение.
– Ты все представил таким грязным, – горько упрекнула она. – Ты не знаешь, как оно на самом деле.
– С твоей матерью я прошел через многое из этого, – ответил он. – Она была с кем-то обручена. Знаю я, как оно на самом деле. Потому и разговариваю с тобой как человек с человеком, потому и не мечусь по комнате, не ору на тебя и не запрещаю всего, как следовало бы поступить отцу.
– Значит, ты не запрещаешь всего? – с надеждой спросила она.
– Нет, я не запрещаю всего. Я говорю, что ты должна быть очень внимательной к тому, что делаешь, и должна поступить честно и уважительно по отношению к Мандрасу. Вот и все. Взгляни на это с хорошей стороны. Чем дольше ты знаешь капитана, тем точнее сможешь определить, есть ли у вас корни, которые прорастут вместе под землей. Не уступай ему совсем. Не позволяй себе. Потому что тогда твои глаза не будут замутнены безумием, которым ты не сможешь управлять, и ты научишься видеть его таким, какой он есть. Понимаешь?
– Папакис, – мягко проговорила она, – капитан никогда не пытался навредить мне.
– Он хороший человек. Он понимает, что попал в скверное положение. Молись об освобождении острова, Пелагия, потому что тогда все станет возможным.
Пелагия поднялась и взяла жестянку с табаком.
– Мед и бренди? – тихо спросила она, и отец кивнул.
– Всё, что я говорил, не должно тебя унижать, – сказал он. – Я не хотел тебя расстроить. И я был молодым когда-то.
– Значит, в твое время не все было по-другому, – колко бросила она, выходя из комнаты.
Отец удовлетворенно улыбнулся этой парфянской стреле и с большой опаской пососал трубку: дерзкий ответ означал, что дочь не чувствует себя униженной. Возможно, отцом быть легче, чем историком. Он повернулся к пачке бумаг и написал: «Остров перешел в руки Византийской империи, которая имела достоинство быть греческой и недостаток – быть византийской».
48. «Ла Скала»
– Это правда, Антонио, – кое-кто из твоих солдат занимается вымогательством, и по моему мнению, и по мнению моих собратьев-офицеров, это сильно бросает на вас тень. Не на тебя лично, а на итальянскую армию. Это так же позорно, как тот памфлет о Дуче, который все читают. Это часть всё той же болезни.
Корелли обернулся к Карло.
– Это правда – что Гюнтер говорит?
– Меня не спрашивай. Спроси лучше у грека.
– Доктор, – окликнул Корелли, – это правда?
Доктор вышел из кухни, где тщательно правил лезвия старых скальпелей на точильном камне, и спросил:
– Что – правда?
– Что некоторые наши солдаты покупают у голодных вещи за пайковые карточки, а потом какие-то другие люди приходят и конфискуют карточки, потому что они приобретены незаконно.
– Это не «какие-то другие люди», – сказал доктор, – это просто другая половина той же банды. Всё идет по идеальному кругу. Стаматиса вот так вот нагрели на прошлой неделе. Он лишился ценных часов и двух серебряных подсвечников, а кончилось тем, что и ни пайковых карточек, и в животе так же пусто, как прежде. Весьма оригинально. – Доктор повернулся уходить, но остановился. – И вот еще что: ваши солдаты воруют у людей с огородов. Как будто все мы не умираем от голода.
– Мы, немцы, так не делаем, – самодовольно сказал Гюнтер Вебер, получая удовольствие от небольшого schadenfreude [153] на счет Корелли.
– Немцы петь не умеют, – не к месту парировал Корелли. – Во всяком случае, я потребую расследования. Я положу этому конец. Это очень плохо.
Вебер улыбнулся:
– Ты славишься тем, что хорошо защищаешь права греков. Иногда я думаю, а понимаешь ли ты, для чего ты здесь.
– Я здесь не для того, чтобы быть сволочью, – сказал Корелли, – и если быть совсем откровенным, чувствую я себя тут неважно. Стараюсь думать, что я здесь в отпуске. У меня нет твоих преимуществ, Гюнтер.
153
Злорадство (нем.).
– Преимуществ?
– Да. У меня нет преимущества думать, что другие расы хуже моей. Я не чувствую, что у меня есть на это право, вот и всё.
– Это вопрос науки, – сказал Вебер. – Научный факт изменить нельзя.
Корелли нахмурился.
– Науки? Марксисты считают себя учеными, но они верят в совершенно противоположное твоему. Ладно, оставим науку. Она здесь не к месту. Нравственный принцип – вот чего нельзя изменить, а не научный факт.
– Мы расходимся во мнении, – добродушно сказал Вебер, – для меня очевидно, что этика, как и наука, со временем меняется. Этика изменилась из-за теории Дарвина.