Мандолина капитана Корелли
Шрифт:
– А как насчет хирургической проволоки? – спросил доктор, наклонившись и изучая сквозь очки закончившую свое существование струну. – Кажется, у меня есть немного такой же толщины.
– Тут должно быть точно то, что нужно, – ответил Корелли. – Если струна слишком толстая, приходится натягивать ее до предела, и она просто рвется. А если очень тонкая, то получается слишком дряблой для приличного звука и дребезжит на ладах.
Доктор откинулся на спинку стула и вздохнул. Неожиданно он спросил:
– Вы с Пелагией планируете пожениться? Полагаю, как ее отец, я имею право знать.
Капитана настолько захватила врасплох откровенность вопроса, что он совершенно не знал, что ответить. Все возможно только потому, что никто не выносит предмет на обсуждение; все вообще может получиться только при понимании, что это глубокая тайна, о которой всем известно. В испуге он взглянул на доктора – рот его беззвучно открывался, как у непредусмотрительной рыбы, которую ничего не подозревающая волна выбросила на песчаную отмель.
– Здесь вы жить не можете, – сказал доктор. Он указал на мандолину. – Раз вы хотите быть музыкантом, то уж, конечно, не здесь. Придется вернуться домой или уехать в Америку. Но не думаю, что Пелагия сможет жить в Италии. Она гречанка. Она погибнет, как цветок, лишенный света.
– Ага, – сказал капитан – более разумное замечание сразу не пришло ему в голову.
– Это правда, – сказал доктор. – Я знаю, что вы не думали об этом. Итальянцы всегда действуют не думая – в этом слава и гибель вашей цивилизации. Немец планирует за месяц вперед, чем будет испражняться на Пасху, британцы все планируют ретроспективно, так что всегда выглядит так, словно все произошло, как они и рассчитывали, французы все планируют, когда появляются, чтобы провести вечеринку, а испанцы… да бог их знает. Во всяком случае, Пелагия – гречанка, вот в чем, по-моему, дело. Так что может из этого что-нибудь получиться? Несмотря даже на очевидные непреодолимые трудности?
Капитан размотал запутавшуюся на колках струну и ответил:
– При всем моем уважении, дело не в этом. Это больше личное. Позвольте мне довериться вам, дотторе. Пелагия говорила мне, что мы с вами очень похожи. Я одержим моей музыкой, вы – вашей медициной. Мы оба – люди, которые поставили перед собой цель, и ни вы, ни я особенно не беспокоимся, что о нас подумают другие. Она смогла полюбить меня только потому, что до этого научилась любить другого человека, похожего на меня. И этот человек – вы. Так что быть греком или итальянцем – несущественно.
Доктора так взволновала эта гипотеза, что в горле у него возник комок. Он проглотил его и сказал:
– Вы не понимаете нас.
– Разумеется, понимаю.
Доктор Яннис немного рассердился, а потому и слегка разгорячился.
– Да ничего вы не понимаете. Вы что думаете – вы получите славную послушную девочку и весь путь ваш будет Усыпан лепестками? Разве вы не помните, как спрашивали меня, отчего греки улыбаются, когда злятся? Так вот, позвольте мне кое-что рассказать вам, молодой человек. В каждом греке, будь то мужчина, женщина или ребенок, сидят два грека. У нас для них даже есть специальные обозначения. Они – часть нас, неизменная, как то, что мы пишем стихи, и то, что каждый из нас думает, будто знает все, что нужно знать. Все мы гостеприимны к чужестранцам, мы все тоскуем по чему-то, все наши матери относятся к своим взрослым сыновьям как к малышам, а все наши сыновья относятся к матерям как к святыне и лупят своих жен, мы все ненавидим одиночество, мы все стараемся выпытать у незнакомца, не родственники ли мы с ним, все мы стараемся употреблять известное нам длинное слово так часто, как это только возможно, мы все выходим по вечерам на прогулку, чтобы заглянуть друг к другу за забор, мы все считаем, что мы – это значит лучшее. Понимаете?
Капитан был ошеломлен.
– Вы не рассказали о двух греках, что сидят в каждом греке.
– Не рассказал? Ну, наверное, отклонился от темы. – Доктор поднялся и начал расхаживать, выразительно жестикулируя правой рукой и сжимая трубку в левой. – Послушайте, я поездил по всему свету. Видел Сантьяго-де-Чили, Шанхай, Стокгольм, Аддис-Абебу, Сидней – все это я видел. И все время учился быть врачом, и могу сказать, что никогда человек не является больше самим собой, чем когда болеет или ранен. Вот когда все его качества выходят наружу. А я почти всегда плавал на кораблях, чьи команды были преимущественно греческими. Понимаете? Мы – племя изгнанников и моряков. Говорю вам, я знаю лучше большинства людей, что собой представляет грек.
Прежде я расскажу вам об эллине. У эллина есть качество, которое мы называем «софросунэ». Этот грек избегает излишества, он знает свой предел, подавляет в себе жестокость, стремится к гармонии и развивает чувство соразмерности. Он верит в благоразумие, он – духовный наследник Платона и Пифагора. Эти греки недоверчивы к собственной природной импульсивности и любви к переменам ради перемен, и они утверждают в себе порядок, чтобы избежать стихийного выхода из-под контроля. Они любят образование ради него самого, не принимают в расчет власть и деньги, когда определяют, кто чего стоит, добросовестно подчиняются закону, подозревают, что Афины – единственное поистине значительное место на свете, питают отвращение к бесчестному компромиссу и считают себя квинтэссенцией европейца. Это – от крови наших древних предков, которая по-прежнему течет в нас. – Он помолчал, пыхнул трубкой и продолжил:
– Но бок о бок с эллином, нам приходится жить с «ромои». Возможно, я должен обратить ваше внимание, капитан, на то, что это слово первоначально означало «римлянин». Это те качества, которые мы получили от ваших предков, не сделавших ни единого технологического улучшения за сотни лет владычества, зато порабощавших целые нации с величайшим пренебрежением к морали. «Ромои» – люди, очень похожие на ваших фашистов, так что вы почувствуете себя с ними непринужденно… ну разве что лично вы, как мне кажется, не причастны ни к одному из их пороков. «Ромои» – импровизаторы, они ищут власти и денег, они не рациональны, потому что действуют по интуиции, инстинктивно и потому все портят. Они не платят налогов и подчиняются закону только тогда, когда нет другого выбора, на образование смотрят как на возможность выдвинуться, всегда в собственных интересах скомпрометируют идеал, еще им нравится напиваться, петь, плясать и разбивать бутылки о головы друг друга. Они злобны и жестоки – настолько, что я могу лишь сказать: они весьма неблагоприятно сравнимы с вашим отравлением туземцев в Эфиопии газом и вашими бомбежками полевых госпиталей Красного Креста. Единственная точка соприкосновения этих двух сторон грека – место, на котором висит ярлык «патриотизм». «Ромои» и эллин одинаково с радостью умрут за Грецию, но эллин будет сражаться мудро и гуманно, а «ромои» использует любую хитрость и жестокость и с радостью пожертвует жизнями своих же людей – совсем как ваш Муссолини. По сути, они подсчитывают славу по числу посланных на смерть, и бескровная победа для них – разочарование.
Капитан смотрел на доктора весьма недоверчиво.
– Так что вы хотите сказать? Что в Пелагии есть сторона, о которой я не знаю и которая сильно потрясла бы меня, если бы я узнал о ней?
Доктор наклонился и потыкал пальцем воздух.
– Вот именно это самое. И еще: во мне тоже есть эта сторона. Вы никогда не видели ее, но она во мне есть.
– При всем уважении, дотторе, я этому не верю.
– Очень рад, что не верите. Но в свои искренние моменты я-то знаю, что правда.
Они помолчали, и доктор присел к столу, чтобы снова зажечь свою отказывающуюся от сотрудничества трубку с возмутительной смесью мать-и-мачехи, лепестков розы и другой травы, которой не удавалось даже приблизиться к табаку. Он закашлялся и сильно поперхнулся.
– Я люблю ее, – сказал, наконец, Корелли, словно это служило решением проблемы – а для него так оно и было. Внезапно у него возникло подозрение.
– Вы не хотите потерять ее, правда? И пытаетесь обескуражить меня?