Маневры памяти (сборник)
Шрифт:
Другая – знакомая (или все-таки друг?) с юности столь ранима, что не дает прочесть ни странички из того, чего уже накатала тетрадей в тисненой коже (схожих с бюварами девятнадцатого века) целую их стопку.
Мой отец тоже, судя по трем десяткам сохранившихся листков, на которых изображены головы лошадей, – начинал конструировать дневник-эссе. Но, когда в начале августа 1941-го мы уходили из уже горящей Старой Руссы, то отец еще был. Его не было с 1937-го, но в 40-м, когда расстреляли Ежова, некоторые из дел, в том числе и дело военно-конных заводов, были прекращены. Отца выпустили. Мне было тогда четыре года, а за месяц до войны исполнилось пять. И вот мы пошли. Отец сильно хромал, но катил коляску, которая еще недавно была моей. От Старой Руссы до Волги мы шли пешком. Где ночевали, не помню. Переправлялись через огромную реку, это была Волга, мы уже без отца. Он стоял на берегу, а мы махали ему руками. Баржа была переполнена. У пароходика, который тащил нас на другой берег, был страшный, не по его росту, голос. Он тоже был обвешан людьми.
В Кологрив, что стоит на притоке Унже, притоке Волги, мы добрались в середине сентября. Отец погиб в Колпине, под Ленинградом, в марте 1942-го, мама умерла в Кологриве
V
И снова в Обнинск. Когда мы учились в этом городке (1960-й, как раз середина хрущевского правления), то часть старших офицеров на наших экипажах была уже из той прослойки, которая много чего успела повидать за предыдущие несколько лет. Капитаны третьего ранга с лейтенантами своими впечатлениями не делятся. Но инженер-лейтенант – существо любознательное и догадливое, а когда инженер-лейтенантов собирается множество в одном месте, то это уже – если говорить о банке сведений, впечатлений и их систематизации – некое новое и коллективно-собирательное существо. И каждая новая волна лейтенантов создает свой, отвечающий именно ее генерации, умозрительный фильм о жизни офицеров той волны, которая предшествовала им. Так заступающий на вахту проглядывает вахтенный журнал. Пробежал глазами – и вперед.
Так что про лапшу тех лет знали у нас вроде бы все. Должны бы, казалось, догадываться о лопатах этого кушанья и наверху. В частности, Н. С. Хрущеву, которому докладывали о полной боеготовности значительного числа атомных лодок, его крестьянский мозг, модернизированный в партийных манипуляциях, должен был бы подсказать, что бравурные доклады необходимо раз пять перепроверить. Но мечта загнуть салазки Штатам, видно, не давала Никите Сергеевичу покоя, и был отдан приказ послать к Кубе если и не флотилию, то, во всяком случае, несколько атомных лодок. Однако в дальний поход еще не готова выйти была ни одна атомная, и в тропики отправились несколько дизельных. Мне случилось присутствовать при том, как одного из участников этого похода, правда, лет через двадцать после происходившего, расспрашивала девушка-корреспондент, собиравшаяся о том походе написать.
Участник начал с азов.
– Разница между атомными лодками и дизельными, – сказал он, – как известно, та, что атомная – это подводный корабль, способный, если нужно, подняться на поверхность, дизельная же – наоборот – это надводный корабль, в случае необходимости способный на некоторое время погрузиться…
В поход, повторим, отправились тогда лодки лишь дизельные. Поход предстоял не совсем шуточный. Особые указания по этому поводу получили даже снабженцы, и, кроме загрузки полного гастрономического набора того, что подводнику полагается, вообще-то, и без всякой командировки в тропики, всю команду было приказано переодеть в новые комплекты рабочего обмундирования. То есть в ненадеванное еще темно-синее хлопчатобумажное, или попросту х/б. Аббревиатура эта, не знаю, как сейчас, а в те годы пояснений не требовала. Лодки вышли. А теперь вопрос (не только читателю, но и самому себе) – сколько суток необходимо, чтобы дизельным лодкам от Североморска или Сайда-губы дойти до Кубы? Скорость подводная-надводная (подводная, разумеется, в режиме эконом-ход) была тогда узлов примерно 9/12, но, вообще-то, не война же? А раз так, побережем имеющийся ресурс, к тому же этот Гольфстрим почему-то все время буквально навстречу, да еще любому понятна особенность совместности плавания – когда скорость передвижения отряда равна скорости самой тихоходной его единицы. Но как бы там ни было, лодки все южней, и южней, и все ближе тропики… А какие тогда кондиционеры для очистки воздуха были на наших лодках? Это в середине-то пятидесятых?
Повторю, что впечатления об этом переходе не мои собственные, и я лишь реставрирую детали рассказа очевидца. И вот уже на подходе к Кубе, когда должны соблюдаться все элементы скрытности, одна из лодок вынуждена из-за необходимости зарядки батарей всплыть. И происходит это вблизи американского корабля, если и вообще не у его борта. Или тот сам подрулил поближе. И когда из люков на палубу лодки – подышать субтропическим воздухом (казавшимся после того, чем приходилось дышать в отсеках, необыкновенно свежим), вылезают наши моряки, то «американы» (сленг рассказчика), высыпавшие в свою очередь на свою палубу, похоже, слегка обалдевают…
Рассказчик, не скрою, применил тут другой, несколько менее изысканный глагол. Причиной же изумления американских моряков, как стало понятно, был цвет кожи подводных пришельцев. Вспомним их новую, еще ни разу не стиранную спецодежду. Из люка подводной лодки вылезали и вылезали полуголые и лоснящиеся, от горла вниз темно-синие люди…
– А что, они, прежде чем выйти на палубу, не могли душ принять? – спросила корреспондентка.
Рассказчик, помню, вопросительно посмотрел на меня, а потом – с грустью – на нее. И ничего не ответил.
VI
В нашей роте, когда я учился во втором из своих трех (фактически же – пяти) [6] военно-морских учебных заведений, естественно, был человек (это середина пятидесятых), который приватно информировал командира роты о том, что внутри роты происходило. Ситуация, вероятно, была штатной. Но информатор командира, я намеренно избегаю здесь других не вполне приятных слов, у нас был совершенно особенный, да и командир не сказать чтоб ординарный. А что несомненно, так это то, что у обоих было чувство меры, а также разумной избирательности. И ситуация сложилась такая – командиру почти сразу становилось известным о нарушениях, можно сказать, ерундовых – кто загорал вместо лекции на крыше Замка (наш факультет тогда располагался в Инженерном замке), кто на увольнении переодевается в гражданское (это тогда запрещалось), кто хранит в столе личный фотоаппарат (их почему-то там нельзя было хранить)… Но ни этот командир роты (которому, впрочем, не было в том никакой надобности), ни три других, которые нами еще покомандовали до того, как мы стали лейтенантами, и не подозревали, чем иногда по ночам могут заниматься их подчиненные. Узнай эти трое последних о том, спать бы, вероятно, они не
6
ЛНВМУ (т. е. Нахимовское училище) (1948–1954); ВВМИУ им. Дзержинского, г. Ленинград – кораблестроительный ф-т. Инженерный замок, 1–3-й курсы (1954–1957); электротехнический ф-т. Адмиралтейство, 4-й курс (1957–1958); ВВМИУ ПП (подводного плавания), г. Севастополь, 5-й курс и диплом (1958–1959); 510-й Уч. центр ВМФ (с 2011 г. – ВУНЦ ВМА им. адм. флота Сов. Союза Н. Г. Кузнецова), г. Обнинск (1960).
Но об этом потом.
Из двух Нахимовских, [7] то есть сугубо морских училищ, одно из которых было наше ленинградское, а второе, которое, вероятно для дезориентации предположительного противника, возникло, а потом так и осталось [8] на горной реке Кура в горах Кавказа – на кораблестроительный факультет Дзержинки (старейшее из Высших военно-морских инженерных) прибыло в 1954 году (и это еще кроме тех, кто пришел из обычных школ) около двух десятков медалистов. Медаль по закону давала право выбора высшего училища и факультета, и первые три года, выбрав Дзержинку и попав в нее, занимались мы не просто рьяно, а так, что, можно сказать, шел дым. Дзержинка в ту пору слыла военно-морской Сорбонной, кораблестроительный же ее факультет, сокращенно – корфак, считался по сложности математических предметов попросту заумным. Об этом не только ходила молва, но и не без плохо скрываемого удовлетворения (или гордости?) проговаривались и наши преподаватели. В паруса этому юношескому снобизму дул, казалось, ветер даже главной особенности нашего размещения – и если электрики, дизелисты и паросиловики в своем Адмиралтействе круглосуточно пребывали в одинаковых, словно вычерченных по линейке коридорах, однотипных классах, ходили по одинаковым лестницам с одинаковыми ступенями, то у нас, корабелов, все перечисленное было не только иным, но и, можно сказать, штучным, поскольку наш факультет помещался в Инженерном замке. И, хотя треть Замка тогда оставалась еще в стадии военной и блокадной разрухи, но уже то, что при нас возродилось – я имею в виду дворцового типа реставрацию, – было необъятным пространством архитектуры совершенно изысканной. А еще Замок, и это было неожиданным, оказался вовсе не угрюмой казармой непредсказуемого гатчинского правителя, а хоть и тяжело раненным, но уже начавшим выздоравливать великолепным дворцом, то есть тем, где не только предвидятся, но и реально существуют – и пространства для торжеств, и трапезные, и покои будуарного назначения, и разного рода и стиля гостиные, и огромный надвратный мальтийский зал, при всей своей новой волейбольно-баскетбольной судьбе сохранивший свою величавую символику. И есть еще и галереи для развода караулов, и места для книжного уединения, а также и библиотек. То есть общий тон Замка, не только как дворца, но даже как корпуса отдельного факультета военного училища, когда мы в нем поселились, оказался отнюдь не бездушной казармой, несмотря на то что, скажем, когда мы были на первом курсе, на нашем спальном этаже (самом верхнем) почти впритык к койкам стояло несколько станковых пулеметов. По тревоге мы числились пулеметной ротой. И я до сих пор помню, как мы вчетвером (при этом рысью) спускали наш пулемет по тесному винтовому трапу (иначе, как известно, моряки лестницу назвать не могут). У первого на плече на подложенной ушанке лежит ствол, двое – один спереди, другой сзади – схватились за колеса, а четвертый – вцепившись в дугу сзади. Этот четвертый не только не помогает нам двигаться вниз, а его задача – одерживать и страховать.
7
Нахимовских училищ было, вообще-то, три, третье было в Риге, и его, в частности, окончил Джим (Джемс Ллойдович) Паттерсон, успевший еще задолго до поступления в училище сыграть одну из главных ролей в знаменитом фильме «Цирк» (1936), где он предстает советскому зрителю чернокожим двухлетним малышом, сыном белокожей Марион Диксон, которую играет Любовь Орлова.
8
Училище это планировалось открыть в самом морском из наших городов – Севастополе, но Севастополь после оккупации был в таком состоянии (1944), что решено было стадию организации училища провести в Тбилиси, чтобы затем училище переехало. Но, как говорится, ничего нет более постоянного, чем временное.
И это тоже – таскать вниз и снова вверх устарелое военное орудие – тоже особенность Замка. А станковый пулемет на литых колесах, конечно, орудие. Оно не такое, которое рушит стены и бастионы, но все же настоящее. То есть абсолютно в стилистике нашего Замка. Я здесь о том, что Замок поселял в квартирующих в нем (я и сейчас так считаю) – бациллу нестандартной памятливости. А мы, повторю, занимались, учились, сейчас, подбирая слова, щелкаю пальцами – потому что слово «упоенно» – не моего словаря. Но учились мы на первых курсах именно так. Хотя не каждый, понятно, день, и не подряд…
Да, странное, очень странное и почти ностальгическое ощущение, даже когда речь идет об этих пулеметах практически каменного века…
Что же касается нашего общего настроя – заниматься так, как не занимался еще никто, то настрой этот был следствием нашей коллективной и, можно сказать, многолетней мечты, которая, как почти все коллективное, обернулась утопией. Во всяком случае, для половины из нас. Именно для половины, и при этом – ровно. Но будущее предвидеть мы, естественно, не могли, и нас, устойчиво бредивших именно кораблестроительным факультетом, цель эта объединяла еще задолго до окончания Нахимовского. Оказавшись же на корфаке, мы наверно задирали подбородки – вот, мол, о чем мечтали, того и добились. И теперь свою судьбу строим сами. То, что наш курс учился с небывалой успеваемостью, вскоре уже говорили даже преподаватели. А от них похвалы дождись.