Маневры памяти (сборник)

Глинка Михаил Сергеевич

Гулять-гулять… Скоро экзамены, экзамены… Чертеж-чертеж…

Способ приведения чертежного листа в готовность на редкость прост. Уже приколотый к доске лист надо просто опрыскать водой, да так, чтобы он промок весь и целиком. Целиком! И насквозь! Но он такой белоснежный! Что-то боязно… Должно быть, мы оглядывались друг на друга. Но кое у кого листы на их досках уже не блистали недавней белизной. А вода в бачке, заготовленная дежурными, и довольно чистый стакан стояли на подоконнике… Вас никогда не тянуло испробовать себя в качестве пульверизатора? От воды лист сначала пошел серыми пятнами, но уже вскоре потемнел целиком. Теперь надо было ждать до следующего дня. И наверняка даже засыпая (спальные кубрики нашего курса были под самой крышей той стороны Замка, что глядит на Фонтанку), я думал о сохнущем ватмане моего первого кораблестроительного чертежа.

X

А на следующий день мой лист хоть и не до конца просох, но уже натянулся, как на барабане. И, став безупречно ровным, побелел почти до вчерашней белизны… О чем это мне пришло в голову писать, да еще через шестьдесят лет? Что вспоминаю?

Термины? Обстоятельства? Ощущения? Но вот ушла уже целая страница лишь на описание предварительной подготовки ватмана, а дальше-то, дальше? И когда, наконец, появится тончайшая сетка параллельных линий, означающих пространство корпуса проектируемой мной подводной лодки? Впрочем, совершенно, как оказалось, виртуальной. Потому что никакого кораблестроительного будущего в моей жизни, как и в жизни ровно половины моих однокурсников, не случилось. Но в те дни окончания третьего курса оно представлялось нам предельно реальным, и на высохших и оттого безупречно прильнувших к чертежным доскам листах каждому из нас предстояло вычертить генетическую паутину стального скелета первого проектируемого тобой корабля. И у всех – такое, повторю, тогда было задание – то были скелеты подводных лодок. Это было время, когда стало казаться, что Хрущев склонен отводить подводному флоту, вооруженному ракетами, [11] какую-то почти мистическую роль. Слова о таинственной «кузькиной матери», которой Никита Сергеевич не менее чем дважды (1959 и 1960) грозил Штатам, усиленные выразительнейшим снимком (что, вообще говоря, лишь фотомонтаж), где он якобы бьет по трибуне ООН стащенным с ноги башмаком, были тогда еще впереди. Но тем корпусам будущих подводных лодок, что мы, отмеряя расчетные миллиметры, чертили на наших чертежных досках в Инженерном замке, воспаленное воображение тогдашнего лица № 1 уже отводило, надо думать, роль довольно конкретную. Понятно, что мы выбирали (впрочем, вероятно, нам просто раздавали – кому что выпадет) задания копировать чертежными средствами скелеты лодок, уже плавающих. Сейчас, как ни стараюсь, не могу вспомнить, но, кажется, мне выпало потратить довольно много цветной туши, чтобы воспроизвести схему скелета самого массового из тогдашних лодочных корпусов – проекта 613. И при помощи стальной двухметровой линейки я наносил на идеально приготовленные для этого идеально плоские листы ватмана идеально параллельные линии идеально выверенной толщины, из которых затем создавалось особенное плоское пространство для идеального хранения замысленного объема моей лодки.

11

Размышления о той роли, которую не мог не сыграть в этом увлечении Н. С. Хрущева его сын-ракетчик, смотри в материале настоящей книжки под названием «Ракеты и кризисы».

И опять вдоль Фонтанки с какой-то никому непонятной целью прогуливаются девушки… И почему-то делать им совершенно нечего.

А созданную уже в моем воображении лодку надо было не столько по частям, сколько по обводам, говорящим более всего о рыбьем ее будущем, расположить, точнее же, пустить в аквариум своего чертежа. И для того предстояло несколько десятков раз изгибать лежащую на ватмане рейку. Гнуть ее, повторю, надо было прямо здесь, на плоскости ватмана, где цифры расчета превращались в миллиметры и фиксировались рифлеными носиками тяжелых чугунных «крыс». Руки! Тщательно ли вымыты руки? Ты работаешь, гладя, трогая, сгибая, передвигая и прижимая рейки чугунными «крысами»! Руки! Величиной эти «крысы» с солдатскую фляжку, и весят они не меньше, чем килограммов по пять. Затем, внимательно осмотрев рейсфедер, нет ли на нем засохших остатков туши другого цвета, волоска, пушинки, надо было тонким перышком наполнить его, ни в коем случае не переполнив, и на черновом обрывке такой же бумаги, что и бумага чистового листа, отрегулировать круглой гаечкой рейсфедера толщину линии. И только после этого, удобно встав над листом и еще раз убедившись, что носики «крыс» нигде не вылезают за рейку и не прервут плавного движения рейсфедера, глубоко вздохнуть. А затем, задержав дыхание, провести безупречно плавную линию одинаковой, калиброванной толщины. Остановка. Тушь сохнет.

И еще линия. Подождать. И еще. Головой ты, конечно, понимаешь, что этот опыт по нанесению цветных линий рассчитанной кривизны, как разнообразных сведений о корпусе проектируемой лодки, – всего лишь проба. И тебе совершенно ясно, что чертеж твой, теперь уже очень похожий на схему скелета освежеванного кита или остов дирижабля, никаким рабочим документом ни для кого еще ничем стать не может… А вдруг? Вдруг станет??

И как засушенные в книге цветы порой влекут нас к попыткам угадать обводы тайн чужого прошлого, так генетический чертеж военной подводной лодки как будто сам призывал предположить, что же ей, этой лодке – если вдруг ее построят, – что же ей предстоит?

Мне кажется, что именно этот, третий год на корфаке был и, конечно, не только для меня самым главным… И дисциплины, которые нам читали – как сугубо практические и прикладные, так и сотканные, казалось, из одних символов и формул, очень скоро сами подвергли нас той неумолимой попытке распознавания себя, когда на вопрос, там ли ты в этой жизни, где тебе следует быть, – ответить уклончиво, значит ничего не ответить. Мне кажется, я помню лица, выражение лиц своих сокурсников в те месяцы (снимков того времени у каждого из нас десятки) и отпечатавшееся на них время. Снимки эти кажутся говорящими. Все мы чего-то тогда ждали. Но чего? Ведь за спиной каждого свой участок прожитого. И мечты. И крылья. И гири. И воспитание. И чтение… А еще – гены, которые, когда ты уже, кое-что увидев и кое-что из реальной жизни

пережив, начнешь примерять к себе, начинают в тебе говорить. И в их немой речи вопрос, годен ли ты будешь там, куда идешь? И вообще: туда ли ты идешь? Или уже пора сказать себе, а заодно и всем, что произошла ошибка? Так поразил нас на третьем курсе круглый отличник Коля (в разговорном – Ник) Попов, который, прекрасно понимая, что за этим последует, подал рапорт о желании быть отчисленным. Разумеется, в назидание нам он был отправлен дослуживать на флот простым матросом. Курс слегка содрогнулся, но Ника никто не осудил. И никто не полез к нему в душу.

А ведь за два года до того каждый из нас, вероятно, числил себя не менее чем будущим академиком Крыловым.

XI

Но как-то в теплый день начала июля, во время экзаменов за третий курс, мы понадобились на Дворцовой площади. Вместе с солдатами конвойных батальонов и матросами флотского экипажа нас расставляли цепями, разлиновав ими пространство между Александровской колонной и Зимним дворцом. Вскоре стали прибывать колонны людей с предприятий, обраставшие по дороге, как говорили потом, народом с Невского проспекта. Эта людская масса втекала в образованные нами коридоры, постепенно все уплотняясь. Часа через полтора заполнены были не только эти коридоры, а и вся площадь целиком. Оказывается, поздравить Ленинград с 250-летием основания города прибыл Хрущев. То, что он опоздал на четыре года (Петербург основан в 1703-м, а шел 1957-й) знатного гостя, очевидно, совершенно не смущало. В Москве только что перед тем прошел пленум, на котором, как стало известно позже, Никита Сергеевич переиграл пытавшихся его сместить, и теперь в Ленинград он приехал явно на радостях. И тон его речи, если кто помнит, был соответственный. Но нам, расставленным цепями, скоро стало уже не до слов с трибуны – толпа ждала слишком долго. И по площади пошли волны. Жестокой давки еще не было, но казалось, вот-вот начнется. Не только держать толпу, рук уже было не поднять, и началась стихийная подвижка – хочешь переступать – переступай, а не хочешь – разницы нет, толпа сама тебя передвинет. И – то в одну сторону, то – в другую. И уже не повернуться, и тебя тащат куда-то спиной вперед… И ты – уже не ты, и начинают цепляться об асфальт каблуки, и нога того, чья спина перед тобой, ищет, лягаясь, куда бы ступить, и, не найдя, тяжело встает на ногу тебе. Так бывает во сне. Но это – не сон. И кто-то сзади, сдавленно сопя, омерзительно дышит тебе в ухо…

А сейчас, когда я вспомнил ту площадь и то, как стеснившиеся в сгусток плечи и спины, не давая даже повернуться, могут передвигать тебя в любую сторону – хоть и назад, я невольно подумал о том, какой символикой это отдавало.

Над огромным пространством, вплотную заполненным людьми, громыхали торжествующие слова. И под эти слова – или от этой давки? – лица тех людей из толпы, которые еще, поворачивая голову, можно было увидеть рядом, вдруг поделились надвое: в глазах одних застыл ужас, лица других охватил какой-то странный восторг. Эти были особенно страшными. И среди этих, явно счастливых, были, что, помню, поразило меня, двадцатилетнего, более всего – так это женщины, которых толпа могла просто раздавить. Странный, необъяснимый восторг…

Часть толпы вокруг состояла из людей, явно незнакомых друг с другом. Соседи, притиснутые друг к другу, либо, кряхтя, молчали, либо бурчали что-то про себя. Нас носило то в одну сторону, то – в другую. Еще повезло, что были мы не у самой трибуны, а несколько ближе к выходу на улицу Халтурина. [12] Из гущи толпы около колонны слышались глухие выкрики, возможно, стоны.

Слова, что неслись с трибуны, наш сгусток явно не слушал. Дело было не в словах. Но в чем? Ощущение ожидания чего-то главного и значительного, которое, помню, оставалось еще какое-то время – вскоре пропало.

12

Ныне, как и до 1918 года, ул. Миллионная.

Сколько времени это продолжалось, не помню. Но ни в тот день, ни даже позже мы, наверно по молодости, еще совершенно не связывали имени что-то кричавшего с трибуны дядьки с тем, как от политики, которую он проводил, уже вовсю начинало раскачивать флот. И как в связи с этим очень скоро принялась делать петли и наша судьба.

Чрезвычайное событие, которое на этих страницах еще не упоминалось, но раскаты которого, хоть и запретно, но не могли не прогромыхать надо всем нашим флотом, произошло за полтора года до описанного столпотворения на Дворцовой площади. Непосредственного и прямого отношения к судьбе нашего курса оно, казалось бы, не имело. Да только потом вышло, что так лишь казалось.

XII

29 октября 1955 года на рейде Севастопольской бухты через несколько часов после последовавших один за другим двух страшных подводных взрывов пошел ко дну самый большой корабль черноморского флота линкор «Новороссийск». [13]

О том, что произошло, мы (я имею в виду наш курс) узнали почти сразу. Той ночью на Дворцовой площади (а площадь эта, похоже, становится в моем повествовании действующим лицом), так вот, на Дворцовой в ту ночь проводилась репетиция к параду, и нас, прибывших из Инженерного замка, в ожидании общего построения распустили в Адмиралтейском проезде на перекур. На противоположном краю площади за колонной пробно вспыхивали отдающие фиолетовым лучи прожекторов. Прибывали один за другим батальоны будущего парада.

13

В первой своей жизни итальянский линейный корабль «Джулио Чезаре» (то есть «Юлий Цезарь»), полученный нами по жребию в 1949 году при разделе итальянского флота странами-победительницами.