Маневры памяти (сборник)
Шрифт:
– Стоп, – сказал адмирал. – Фамилия?
– Капитан третьего ранга Коротков, – за Егора ответил кто-то из сопровождающих.
– Повысить, – тихо сказал адмирал и молча посмотрел на приодевшихся ради него офицеров.
Так Егор совершенно неожиданно стал капитаном второго ранга.
Старушки на лестнице того огромного дома на Охте (Большеохтинский, 10), где Егор с моей сестрой доживали свой век, говорили с Егором особенными голосами. И не только о том, как что мариновать и как солить. Ему отдавали на хранение запасные ключи от квартир, просили совета, как удачней превратить лоджию в летнюю комнатку, а то и просто звонили в дверь, когда срочно или даже совсем не срочно были нужны плоскогубцы, дрель, стеклорез. Чаще же всего – его руки, его сметливость, его улыбка. Представить себе, что Егор когда-либо ожидал благодарности, значило просто его не знать. Заботясь обо всех рядом раньше, чем о себе, – а особенно о старых, больных, одиноких (как-то сразу чуя, у кого что не ладно), о детях, о животных, – у Егора почти никогда не было времени на себя самого…
Однажды на даче, когда он, ступая по жердочкам, как эквилибрист, забрался на стропила своего королевского
– Люся! Люся! – закричал Егор. – Ты что?! Что с тобой?
Кричал-то он кричал, да только как-то тихо… Скорей, изумленно вопрошал. Не умел он кричать. И соседка, она была вдовой бывшего начальника Егора, вовсе не перестала делать того, что делала. Вода хлестала. А Егор был в одежде. И день был совсем не теплый. И Егору по мокрой скользкой пленке было никак с парника не слезть. И соседка почему-то плакала.
– Ну, Люся, – уже совсем другим голосом говорил скрючившийся на парнике мокрый Егор. – Ну, что ты? Что у тебя случилось?
Она приезжала на дачу каждый день и вечером уезжала в город, чтобы утром следующего дня, потратив два часа на дорогу, приехать снова…
А еще, конечно, нельзя не сказать о растениях, посаженных Егором. Они росли в его парнике, да и на всем участке так, как ни у кого из соседей, словно понимая, как им повезло. К Егору приходили, как только он появлялся у своих парников, не только соседи, а еще и виляющие хвостами соседские собачки. Он им всегда что-нибудь привозил. Уезжая на несколько дней, а то и на месяц, я оставлял Егору свою кошку. Для Луши, естественно, это оборачивалось курортом. Атмосфера книг Габриэля Маркеса – это немного о дачном мире, точнее же, об индивидуальном мире мужа моей сестры. Во всяком случае, тут не обходилось без штрихов какой-то мистики. В садово-огородной империи нашего северо-запада, в жилые пятна которой три сезона из четырех мигрирует множество наших сограждан, превращающихся здесь в существа совсем иные, нежели те, кем были они в городе, мистики вообще хоть отбавляй.
Месяца через три после смерти Егора я стал свидетелем того, как моя сестра вынимает чайные чашки из стиральной машины. Я обомлел. Но оказалось, что машина отключена, и чашки теперь там просто хранились. И ни моя сестра, ни ее сорокалетний сын пользоваться стиральной машиной не умеют.
VIII
Абсолютно вылетело из памяти, в каком месте Замка размещался наш класс, когда мы были на втором курсе. Кажется все же, что было это рядом с так называемым фойе старого клуба, то есть уже в той части Замка, что выходит своими окнами на Фонтанку. Детализация эта, впрочем, совершенно второстепенна…
Крутой поворот в нашей жизни приближался, но мы этого еще не знали, и третий курс наш прошел все еще в Инженерном замке. Наверно, мы уже были… точнее, мы уже стали готовы… еще точнее, уже подошли к сознательному и отчетливому ответу на главный вопрос – ту ли дорогу на всю жизнь выбираем.
Впрочем, от нашего ответа тогда уже мало что зависело.
С пятьдесят четвертого по пятьдесят седьмой год восточная часть Инженерного замка, обращенная к Фонтанке, и южная, фасадная, вместе с растреллиевым конным Петром и аллеей, зовущейся почему-то Кленовой (на самом-то деле, она каштановая), были уже полностью приведены в послевоенный порядок, а кое-что внутри Замка – и в дворцовый блеск. И, может быть, по этой самой причине, а еще по загадочному попустительству командования военно-морских учебных заведений (вмузов) именно с того самого времени Замок становится если и не главным центром, то уж одним из главных танцевально-привлекательных ориентиров для питерских девушек самого разного образа мыслей, не говоря уже о заниженной социальной ответственности. Да и то сказать – в пятьдесят пятом – пятьдесят седьмом, и при этом фактически еженедельно, закатывались тут такие вечера, что, чуть было не сказал, балы… Хотя какие балы? – скорее, самые настоящие сеансы джазового изыска, которые для спокойствия кого-то наверху именовались словами «танцевальные вечера», что в рассуждении хлопотного для городской комендатуры окончания субботнего дня было чрезвычайно успокоительно-уместным. Это ж не водку жрать в удаленных от центра города общежитиях, а сообща слушать оркестр. Ну и потанцевать, конечно, здесь же, то есть в ста метрах от городской комендатуры… Да о чем речь, товарищи, все под контролем, и командование училища абсолютно в курсе происходящего. И у нас тут не какой-нибудь Мраморный зал, где творится неизвестно что… [9] Не исключено, что именно репутация Мраморного зала, несомненно казавшаяся тем, кто занимался в городе утрамбовкой идеологической мостовой, местами довольно шаткой (все эти узкие брючки, прически «ирокез», доходящий до акробатики рок-энд-ролл и т. п.), в какой-то мере способствовала той атмосфере попутного ветерка, что возникла при появлении, если не сказать открытии, танцевальных сезонов в Инженерном замке. Полная легальность этих вечеров, ни намека на спиртное, военная организация, где чуть что не так – под рукой не какие-то неизвестно из кого набранные «комсомольские патрули», а собственные же курсанты, к тому же рукой подать до военной комендатуры, отлаженные (мало ли что?) линии связи, четкая дежурная служба – чего еще желать? И в Инженерном замке, в его обращенной к Фонтанке музейно отреставрированной половине, как-то без лишнего шума и даже простого оповещения, без афиш и претензий на новшество возникло нечто, заурядно именовавшееся «вечерами отдыха». Для тех, кто должен был за всем новеньким, и в особенности пахнущим идеологией, наблюдать, а затем по всем пунктам отчитаться, проблем, видимо, не возникло.
9
В 1950-е танцевальный Мраморный зал на Васильевском острове пользовался славой заведения, где по не вполне понятным причинам в контроле как над музыкальным репертуаром,
– А нам-то что было делать? – много лет спустя спросил автора знакомый майор милиции. – Посуди сам. Если вызывают и говорят – обнаружены улики.
– А какие? – спрашиваю.
– Да вот, мол, в некоторых женских пальто обнаружены трусики в карманах. Не у всех, конечно…
– Ну, и что? – говорю.
– Как что? Там иностранцы бывают. Так что разбирайтесь.
Ну, и приходилось. Да глупость все это… Шизофрения своего рода. Но время было такое.
Доверительность майора и обращение его к автору примечания «на ты» объясняется тем, что майор (а затем и подполковник) милиции Ю. Г. Панферов был выпускником Нахимовского училища и они с автором знали друг друга с двенадцати лет.
– Еще одна военно-морская танцплощадка? Где?
– В Замке.
– Проехали…
И уже на одном из первых вечеров – тут бы не ошибиться в датировке – возможно, с этого и началось, и то была первая проба несколько иной, чем повсюду в городе, джазовой струи. И помнится, что когда без всякой помпы на сцену огромного, заполненного нашими синими воротниками и самыми разными платьицами зала вышел худощавый человек с саксофоном, вся толпа затихла. Человек был одет в заношенный и обмятый по его в нескольких местах словно складывающейся фигуре невиданно замечательный и специализированно тесный пиджак. Связанный с хозяином узкой спецлямкой музыкальный инструмент его двумя своими немыслимыми изгибами был до странности похож на хозяина. А тот, ответно, на свой инструмент. Саксофонисту очевидно не было еще и пятидесяти, но лицо его, нераспознаваемое и значительное, уже целиком состояло из бугров и складок. Это был утесовец Орест Кандат – абсолютно знаковая фигура в истории питерского джаза середины пятидесятых. От страстной борьбы и полного соития этих двух действующих лиц – человека и саксофона – под их же музыку было не оторвать глаз. Через две-три сольных мелодии вышла к микрофону и солистка – молоденькая, но уже все более знаменитая Нонна Суханова… Колоратура ее репертуара слегка отдавала негритянской, слова были трогательно питерскими…
«…Кап-кап-кап-кап… Каплет дождик,Не уходит паренек…»Почти вся западная сторона Замка, то есть выходящая на Садовую улицу, включая церковь, оставалась в это время еще чуть ли не в блокадной фазе своего состояния. В большей части этой стороны Замка центрального отопления тогда еще не было, и учебное помещение нашего взвода (или класса) в первую зиму (1954–55) помещалось именно здесь. [10] Тут была круглая, смахивающая на домашнюю, печка, истопить которую еще до начала занятий было обязанностью дежурного. Для доставки дров, как уверенно подтвердили через пятьдесят лет двое моих однокурсников, у нас была веревка. Так как оба стали впоследствии лауреатами, к их словам, вероятно, стоит отнестись с доверием, хотя откуда, из какого подвала мы тогда носили дрова – вот избирательность памяти! – не помнили даже они… Зато мы все трое, при этом с некоторым изумлением по поводу полного нашего равнодушия в те годы к самому этому факту, вспомнили другое – от тех покоев второго этажа, в которых за полтора века до нашего появления в Замке был убит Павел I, нас в том учебном году отделял только потолок.
10
Слова «взвод» и «класс» означали одно и то же, но экзамен по высшей математике сдавал класс, а, скажем, стоя в оцеплении, тот же класс уже назывался взводом.
IX
А теперь опять к нашему пребыванию в Замке, но уже на третьем курсе. Наши окна теперь не на Садовую, а на Фонтанку. И, словно это было вчера, передо мной огромный чистый лист ватманской бумаги, приколотый к чертежной доске.
Лист этот совершенно новый, свежий, но для того, чтобы он стал пригодным для чертежа, его еще предстоит готовить. Потому что, оказывается, он хоть и плоский, но все же не безупречно. Эти неровности не назовешь пузырями, они едва ощутимы, но каждый миллиметр неточности здесь – это начало набегающих ошибок, которые, как нам внушили, подстерегают везде – от определения степени выгнутости шпангоута до брака в обрезке листа обшивки. И так далее, для всех без исключения элементов корпусного набора… А при переводе в металл ошибки эти будут лишь нарастать. И во столько раз, во сколько реальный элемент крупнее, чем изображенный на чертеже. А потому в чем главная задача чертежа?
А тут вдоль Фонтанки гуляет народ. И девушки. Как совершенно отдельная часть народа.
Наш класс с чертежными досками был на первом этаже, над землей очень высоком (в Замке есть еще и цокольный этаж), и окна наши были самыми северными из выходящих на Фонтанку, если для окон может быть употреблен такой ориентир. Из этих окон сегодня было бы удобней всего наблюдать за спинами тех, кто свешивается через гранит парапета на разветвлении Фонтанки и Мойки, чтобы увидеть в нескольких метрах под собой бронзовую птичку – «Чижика-пыжика».
Но в те годы птички этой еще не было. Зато были исправно гуляющие вдоль Фонтанки уже упомянутые девушки, и Замок со стороны Фонтанки еще не был обнесен той нынешней метровой оградкой, которая хоть и легко преодолима, но, как всякая ограда, дает тебе варианты ответа на еще не заданный даже вопрос.
И опять туда, на шестьдесят лет назад… К чертежной доске приколот твой рабочий лист, и хотя он уже и не первый, но первый из тех, который ты по-настоящему, то есть профессионально, готовишь. И перво-наперво ты должен уметь упредить возможный сбой точности, исходящий от особенностей самой ватманской бумаги… Хотя опять эта Фонтанка и опять девушки, а если посмотреть из окна влево, то уже одевшийся зеленью Летний сад, и прямо чуть не под окнами весенний стук весел, особенно гулкий под мостами. Этих наших мостов два – один большой через Фонтанку, другой поменьше и под прямым углом к первому. Он – через Мойку, которая, собственно, под этим мостом от Фонтанки и рождается. Оба видны из окон нашего класса, как на ладони.