Манул
Шрифт:
— Сию минуту, пане, — шинкарь тут же исчез из поля видимости, скрывшись на кухне. Пьяные гуляки в тот момент закончили петь, ненадолго притихнув. Юрий блаженно прикрыл глаза. За время своего похода он явно успел отвыкнуть от шума.
Радоваться тишине Юрию долго не дали. Промочив горло, домбрыст завел новую, на этот раз скорбную песнь, заставив пастуха невольно подпевать. Мужики тоже заметно притихли, прочувственно шмыгая носами.
Заместо себя накрывать на стол шинкарь послал девчушку — совсем еще малое дитя, лет эдак двенадцати. Хоть и маленькая, но верткая, что хорек, она быстренько расставила по столу тарелки с кушаньями, и, пробормотав что-то, скрылась прочь с глаз.
— А для
— Вы уж не серчайте, — крякнув от натуги, молвил шинкарь, усевшись на третий, свободный стульчик, напротив Женса и Юрия. — Дело у меня к вам есть, приватное.
После таких слов возмущаться никто не стал. Женс понимающе кивнул, позволив шинкарю наполнить его стаканчик духмяным сбитнем*. От напитка валил горячий, насыщенный нотками шалфея и зверобоя пар. Юрий даже причмокнул, предвкушающе. У него покойная бабка была первой мастерицей в изготовлении сбитня. Ох, каким крепким, душистым был он! Все село ходило угощаться… А после нее уже так никто и не готовил. Знала-то бабка травки правильные, чтоб и запах, и вкус появился надлежащий.
Тут же с первого взгляда Юрию становилось ясно, что шинкарь толк-то в сбитне знает. От того и зауважал его пастух невольно, пригубив свою чарочку.
— Дело-то тут не простое, пане охотник! — зашептал шинкарь. — Как раз по вашей части… Был тут подле села нашего хутор паныча богатого. Тевком его кликали. Жили-поживали, горя не знали. Его-то работнички ко мне частенько за варенухой бегали, взамен, кто курку принесет, кто муки, кто еще какой снеди. Так и жили… Да только пару недель назад стал я подмечать, что перестали ходить-то к нам наймиты тевковские. И селяне тревогу забили, значит. Мол, слышат они ночами за рекой странное… Вроде как стоны, уханье всякое… Ну, собрали мы народ, кого по храбрее, пошли поутру через мосток, да к хутору. А там… Навроде как и хорошо все. Стоит хозяйство нетронутое. Да только ни людей там, ни зверины нет, понимаете! Ни мушка какая ни летает, ни паучка, на мыши захудалой. Все стоит готовенькое, нетронутое, а хозяев нет. И знамо бы, если бы уехали, да только наши бы точно узнали, коль паныч бы решил переезд устраивать… Нечисто дело пахнет, не думаете? Боятся наши-то здешние… Некоторые и вовсе уехали. Кому было куда уезжать. А остальным что делать прикажешь? К тому же тут еще и эти приехали… — шинкарь умолк, очень выразительно покосившись на компанию отдыхающих.
Женс молчал, с каждой минутой все больше мрачнея. Смотрел задумчиво, куда-то сквозь сидящего подле него шинкаря, вертя машинально в руках свою так и не пригубленную чарку.
Юрий тоже призадумался. За время, проведенное вместе с охотником, он успел всякого насмотреться: и бунтующих домовых, и мелкой нечестии, даже иногда помогая в изгнании охотнику.
Следя и анализируя действия Женса во время путешествия, он все чаще и чаще не мог стоять в стороне. Своими глазами видел, сколько горя слуги Чернобога приносили людям, потому старался по мере своих скромных сил помогать, принимая на себя роль благородной, но уже не настолько беззащитной жертвы.
В первый раз, услышав его просьбу, Женс лишь недоуменно приподнял брови, во вторую неожиданно согласился, выдав из своих запасов небольшой окропленный слезой Иррииловой стилет. В тот раз оружием Юрий воспользоваться не сумел, хотя очень хотел. Он и сам не понимал, что его тянет: только ли свое желание или же воля артефакта?
В следующий раз стилет все-таки пригодился. Тогда он впервые убил нежить, всадив его утопленнице в шею по самую рукоятку. И хотя на его геройство Женс никак не отреагировал, парень чувствовал, что охотник его поступок одобряет. Зато сам Юрий себя не одобрял, не был он доволен и своей верой, оправдывающей существование и право на жизнь нечисти, вредящей людям.
Тогда, видя глаза окончательно упокоенной им нежити он не чувствовал угрызений совести, лишь облегчение и радость за освобожденных жителей того села. Живущая у них в озере тварь успела за лето утопить много хороших работников, оставив детей без отцов, а жен — без мужей.
Следующих своих жертв парубок уже не запоминал. Были среди них и домовые, и овчинники и просто мелкие духи, приносящие хозяевам беду. Однако сильную нечисть Женс всегда уничтожал сам. Юрий же гнаться за славой не спешил, все еще памятуя о так не зажившем шраме, на всю жизнь изуродовавшим тело.
— Думаю, вы правы в своих опасениях, — наконец произнес охотник. — У меня есть предположение, что могло поселиться в этих землях, и упаси вас Ирииил, от того, чтобы мои догадки оказались верными…
От таких слов шинкарь моментально спал с лица, схватившись за сердце. Глаза его широко распахнулись, руки задрожали, расплескав пару капель сбитня на столешницу.
— Что же делать пан охотник? Неужели и вправду всем теперь уезжать отсель? — прошептал шинкарь.
— Я же не говорил, что точно уверен в своем решении. Помните, Ирриил своих детей не покинет, — ответил ему успокаивающе Женс. — Завтра с утра выдадите мне провожатого, и я лично взгляну на этот хутор. В случае худшего пошлем весточку в цех для капитальной зачистки. Можете, не бояться, Ирриил вас не покинет. Обсудим подробности завтра, хорошо?
Шинкарь охотно кивнул и, подорвавшись с насиженного места, ушел к компании заметно разошедшихся мужиков. Кажется, у них начиналась потасовка.
Какой-то невысокий и толстоватый мужичок подхватил горе-скомороха за грудки, принявшись трясти его изо всей свое силы. Сопровождалось это сальными шуточками, грубым, пьяным смехом и даже поползновениями вмешаться со стороны собутыльников. Домбрыст сначала отнекивался всячески, а затем, видимо не вытерпев, что есть мочи огрел своего оппонента по голове злосчастной домбырой. Инструмент хрустнул, но выстоял. Мужик тоже в обморок падать не спешил, зато покраснел сверх меры, принявшись уже не сдерживаясь в выражениях лупасить скомороха. К действу присоединились другие славные витязи, перекинув стол и перебив всю посуду.
— Пане Маковски, да что же это вы? — порхал над разгневанным мужиком шинкарь. — Успокойтесь, Белобога ради!
— Да ты хоть слышал, чего обо мне этот пес запевал? — гневным ревом ответил ему пан, сверкая налитыми кровью глазами. Несчастного скомороха он выпустил. Однако долго домбрысту радоваться свободе не дали: верные панские помощники тут же подхватили его под белы рученьки, оставаясь совершенно глухими к тихим мольбам и просьбам музыканта.
Шинкарь потер залысину, стараясь не смотреть в лицо пана Маковски. Знал, небось, что там про него мог спеть изрядно осмелевший музыкант, а потому молчал, пытаясь подобрать нужные слова. Супротив самого пана мытаря он идти никак не мог.
— Не слышал, но коли, обидел чем, то завтра же и накажем, пане, — наконец произнес шинкарь. — Не сейчас, не в чернобогово время, пане наказывать.
От упоминания имени падшего бога пан Маковски заметно протрезвел. Как и всякий житель приграничья, был он забобонным сверх меры. Икнув, он тут же сел на стул смиренно, приказав:
— Тюльку не отпускать. В погреб его киньте. Завтра поутру будем разбираться с ним. А сейчас спать.
Мужики кивнули, шинкарь тут же, встрепенувшись, повел достойных мужей и присмиревшего Тюльку на кухню, к погребу.