Мари Антильская. Книга первая
Шрифт:
Жара в это засушливое время года стояла невыносимая. Ни малейшее дуновение ветра не шевелило листву высоких деревьев девственного леса, который был совсем близко, леса, который они намеренно сохранили во всей его первозданной дикости, и на молодую женщину вдруг напало какое-то глубокое оцепенение, сродни тому, в какое погружались ее собственные рабы.
Лежа в своем гамаке, она размышляла о том странном возбуждении, которое эта жара вызывала во всей ее плоти. При всем отвращении, что вызывали в ней воспоминания о ее первом муже, господине де Сент-Андре, долгое воздержание, на которое обрек ее плен Дюпарке, вынуждало против воли без конца в ночных сновидениях вспоминать о ласках старика. Ей так бы хотелось, чтобы эти грезы возрождали в ней воспоминания о нежных поцелуях и доказательствах страстной любви, которые дарил ей Жак, но, увы, она не вольна была заказывать сны по своему усмотрению!
Так уж получилось, хоть она ничуть не сомневалась, что безраздельно принадлежит только ему одному, что отдала себя ему всю, целиком и навеки, однако вопреки ее желанию, ее усилиям не думать ни о ком, кроме Жака, перед нею постоянно возникал этот сладострастный старик со своими извращенными прихотями и похотливыми прикосновениями.
Сколько раз вскакивала она по ночам, вся в поту от этого неутоленного желания, взбудораженная, растревоженная до самых глубин, в том состоянии, в каком оставлял ее некогда Сент-Андре, когда считал, что настал момент прекратить свои игры.
Такое волнение плоти, следствие природной чувственности, которую еще более распалял местный климат, доставляло ей глубокие страдания. Сладострастные ночные видения оставляли ее в таком лихорадочном возбуждении, что она не раз ловила себя на мысли, что с вожделением любуется обнаженным торсом негра Кенка, когда тот работает в саду или в мастерских, его продолговатыми, налитыми мускулами. Даже какой-то животный запах, что исходил от его тела, вызывал в ней волнение, которому она сама не могла найти названия.
Пытаясь справиться с вожделением, в истоках которого даже сама не решалась себе признаться, она с надеждою обращала свой взор к Жюли.
Однако и Жюли теперь тоже не приносила ей желанного успокоения. Она уже корила себя, что дала своей служанке чересчур уж много воли. Та, пользуясь своими привилегиями, не скрывала от госпожи ни одного своего любовного похождения, и всякий день Мари приходилось выслушивать повествование об очередной интрижке.
Она спрашивала себя, почему это болтовня Жюли так нервирует ее и в то же время вызывает в ней такое сильное желание. Она никак не могла понять наслаждения, которое могла испытывать ее горничная в объятьях какого-то мушкетера из форта, который вонял армейским потом и кожаной амуницией, однако когда Жюли, все еще взбудораженная недавним приключением, в подробностях объясняла ей, каким манером этот грубый солдат обхватил ее за талию, потом наклонил, чтобы с жадностью впиться ей в губы, Мари, сама того не осознавая, видела перед глазами Дюпарке…
Она ловила себя на мысли, что завидует своей служанке и ее наездам в Сен-Пьер, откуда та возвращалась умиротворенной, но все еще с горящими от удовольствия глазами.
В тот день Жюли снова отправилась в форт и должна была вернуться лишь незадолго до полуночи, ибо с каждым разом горничная все больше и больше продлевала свои прогулки. Кенка вместе с другими рабами трепал в мастерских индиго. Вокруг, махая неутомимыми крылышками, порхали колибри.
Внезапно с дороги послышался конский топот.
Мари вздрогнула от неожиданности. Хоть прошло не так уж много времени, но она уже отвыкла принимать гостей и спрашивала себя, кто бы мог быть этот непрошеный визитер, когда цокот копыт вдруг замолк.
Мари мигом вскочила с гамака, чтобы поскорее убежать в свои покои. Ей не хотелось принимать кого бы то ни было в этом слишком уж легком одеянии, однако колебания ее оказались слишком долгими, ибо гость, судя по всему, весьма спеша и добираясь до дому широким шагом, уже появился в проеме двери.
Они заметили друг друга одновременно. Инстинктивным жестом молодая женщина прижала руки к лифу, дабы прикрыть свою грудь, и отступила на шаг назад, но Жером де Сарра, господин де Лапьерьер, уже кланяясь, воскликнул:
— Прошу извинить меня, мадам, что явился к вам без всяких церемоний, но у нас здесь происходят вещи настолько тревожного свойства…
— Ах, сударь! — вконец смешавшись, пробормотала Мари.
Лапьерьер почувствовал, что краснеет. Он был не в силах ни пройти вперед, ни отступить назад. И Мари будто оцепенела от смущения. Она стояла спиной к свету, и солнце, пробиваясь сквозь тонкую как паутина ткань, высвечивало все ее прелестные формы. Отдавала ли она себе в этом отчет? Лапьерьер любовался ею, будто видел ее совсем обнаженной, и никогда еще не доводилось ему созерцать существо, созданное столь совершенным. Он вдруг полностью забыл о заботах и причинах, которые заставили его опрометью примчаться в Замок На Горе.
Наконец ему удалось оторвать взор от восхитительного силуэта и хоть немного взять себя в руки.
— Мадам, — промолвил он, — прошу вас принять уверения в глубочайшем к вам почтении и извинить меня, что застал вас в такой… момент… Я отнюдь не собираюсь злоупотреблять вашим временем… Дело в том, что я собирался отправиться в Форт-Руаяль, когда некоторые события заставили меня отказаться от моих планов и поспешить к вам, дабы попросить у вас совета…
Мари его не слушала. Она заметила взгляд временного губернатора, которым он снимал с нее даже эти легчайшие одежды. И ломала себе голову, как уйти от этого взгляда, что предпринять, дабы соблюсти приличия и выглядеть благопристойно. Тотчас же ей в голову пришла мысль о гамаке…
— Я отдыхала, — проговорила она. — И никого не ждала с визитом…
— Еще раз приношу вам тысячу извинений, мадам… — ответил Лапьерьер. — Сожалею, что…
Но она перебила его, заметив:
— Должно быть, вы очень спешите… Не хочу заставлять вас ждать…
И без всяких объяснений снова улеглась в гамак, где легкая ткань если и не скрывала очертаний тела, то, по крайней мере, не просвечивала насквозь, выставляя на обозрение самые интимные места.
Пока она укладывалась в гамаке, взору Лапьерьера предстали точеные ножки такой лилейной белизны, что временный губернатор совсем смешался и опустил голову.
— Я выслушаю вас здесь, сударь, — обратилась к нему Мари. — Так что же такое случилось?
Лапьерьер подошел к ней поближе, придвинул одну из садовых скамеек и, повинуясь приглашающему жесту молодой женщины, присел.
— Мадам, — начал он, — здесь снова зреет бунт…
— Как, опять?! — раздраженно воскликнула она. — Но чем они недовольны? Чего они требуют? Конечно, они пользуются отсутствием генерала, ведь, будь Дюпарке здесь, ни один колонист и головы бы не осмелился поднять!