Мариам. Талант соединенный с мужеством
Шрифт:
Семён мычал, махал руками, обхватывал шею руками, звал за собой. Побежала за ним.
В сарае лежал безногий Валентин, молодой моряк с покалеченной челюстью. Он, как всегда, был в тельняшке. Рядом валялась верёвка. Валентин был без сознания. Семён успел вытащить его из петли. Случайно зашёл в сарай.
Потом было собрание. Это когда Валентин совсем пришёл в себя. Марьям собрания не назначала. Пришли к ней несколько человек и сказали, что собрание надо проводить. Не имел права Валентин так поступать. Должен за это держать ответ.
И тот сидел перед товарищами на маленькой колясочке, обрубки ног были заделаны в кожаный мешок. Крепкими руками упирался в пол, смотрел вниз, но не кричал, как прежде: «Кому я нужен такой!» Только тихо защищался: «За мной, как за Михаилом, не приедут. Уже не приедут, братишки, поймите это».
Но «братишки» были настроены непримиримо: «Ты должен жить, Валя. Назло фашистам жить. Мы осуждаем твой поступок!»
– Как же они хотели любить и быть любимыми, – вздохнула Марьям…
Через два года Марьям послали доучиваться в мединститут. Дом инвалидов расформировали, перевели в другое место. Она ещё долго получала письма от своих «братишек».
После института приехала в Кисловодск – город, который во время войны и после был городом госпиталей.
И снова её полоснуло по сердцу недавно пережитое – трагедия людей, искалеченных войной. Сколько человеческих судеб, взлётов духа и разочарований. Пишет сейчас об этом воспоминания.
Сколько замечательных врачей, медсестёр, нянь отдавали раненым своё тепло. Скольких спасли! Среди них займёт место и её давняя знакомая медсестра Евдокия Андреевна Резникова.
– Удивительно душевный, самоотверженный она человек, – рассказывает Марьям. – Была верной помощницей врачей, выхаживала раненых, сама падала от усталости.
Приведу только один эпизод. Как-то подруга-медсестра кивнула на парнишку-узбека: «Доктор сказал, что до утра не дотянет».
Скоро парнишку унесли на носилках в дальнюю комнату. Туда уносили безнадёжных, чтобы освободить место вновь прибывшим.
Евдокия побежала домой. Отлила из кастрюли куриного бульона, натерла яблок. Метнулась снова в госпиталь, туда, в небольшую комнатку. Сейчас думаю о том, что Евдокию пронзила та же жалость к тому беспомощному мальчишке, которая обожгла и меня тогда в доме инвалидов.
И ещё чувство материнства. Пусть мы и были сами совсем девчонки. Это чувство в нас с рождения.
Наверняка она, Евдокия, подумала, что вот умирает чей-то сыночек, совсем мальчик, и мать об этом не знает, и кто поймёт, что он лопочет на непонятном языке: может быть, маму зовёт. Скорее всего маму.
Кого же зовёт человек, когда ему плохо. И вот она, Евдокия, тут, рядом, говорит ему: «Я тут, я тут, сейчас, родненький, тебе будет хорошо, выпей ложку бульона, выпей». Но у парня крепко стиснуты зубы.
Она сумела разжать их. Влила ложку, потом другую…
Парнишка не умер. Ни в ту ночь, ни потом. Доктор удивлённо качал головой. Посмотрел на совсем обессилевшую Евдокию и сказал: «Это ты его спасла, тут медицина, голубушка, была бессильна».
Парнишка плохо говорил по-русски. Но чувства переполняли его, и он тарахтел без умолку. Евдокия понимала не всё, но уже знала, что, кроме матери и отца, у парнишки семеро братьев и сестёр.
Что в Узбекистане много солнца и она, Евдокия, должна обязательно приехать к ним в гости.
Когда парнишка уезжал, смущаясь, сунул Евдокии мешочек. «Тебе!» – «Что это?» В мешочке был сахар. Парнишка всё это время откладывал ей свои ежедневные пайки. Она замахала руками: «Что ты, что ты, возьми с собой, сестрёнок угостишь».
Какое там! Так и пришлось взять этот мешочек, чтобы не обидеть парня. А обиделся тот не на шутку: «От меня не хочешь?»
Но не всех удавалось спасти. Пули и осколки обрывали жизнь солдат и здесь, уже в госпиталях. Евдокия сейчас часто ходит на кладбище, где они похоронены. «Ходила к своим ребятам», – говорит она мне в такие дни, заходя в гости.
Марьям замолчала. Потом без явной связи с тем, что говорила, стала рассказывать о недавней свадьбе:
– Эту азербайджанскую семью я давно знаю. Пригласили к ним меня на свадьбу.
Подхожу к дому в назначенный час. Не слышно ни зурны, ни веселья. Мы привыкли: раз свадьба – дым коромыслом. А тут тихо. В чём дело?
А мне говорят, что на этой же улице умер человек. В его доме траур. Там горе. Молодые решили: коль скоро о дне свадьбы было объявлено, гости собрались, многие приехали издалека, так уж и быть – отпразднуем. Но тихо, без шума. И вы знаете, о чём я подумала? У этих молодых будет счастливая судьба: в радости они не забыли о чужом горе.
Горе легче пережить в дружной семье. Там и радость вдвойне. У нашей страны, как у большой семьи, тоже общая судьба.
Сердцу моему больно, когда я слышу, как пытается кое-кто нас, людей разных национальностей, поссорить.
И оно радуется, когда мир, когда люди живут в согласии.
Вот приходила из санатория и всё думала, думала. Думала о том, что в тех армянах, которые поселились там, я чувствовала своих сестёр, дочерей и внуков.
Вспомнила Буйнакск, дом инвалидов, прошедших чередой перед моими глазами, прошедших через моё сердце – и русских, и украинцев, и евреев, и латышей, и грузин…
Я в них видела братьев, я была для них сестрой. И, наверное, матерью тоже. Нам в голову не приходило выяснять тогда, кто есть кто по национальности.
Неужели всё это забыть? Перечеркнуть? Растоптать? Кто же мы тогда такие?
Чего мы будем стоить, если не сумеем сберечь самое дорогое, что сердцем нажито?
Я с ужасом смотрела недавно по телевидению эпизоды событий в Абхазии. Одна женщина проклинала другой народ. На ней был платок.
Хотела крикнуть: «Женщина, что ты делаешь? Опомнись! Сними платок, брось между враждующими». Так всегда делали на Кавказе матери, жёны, сёстры, когда хватались за оружие мужчины. А она – проклятия слала.