Марина
Шрифт:
— На. Я же принес тебе шоколадку…
Ночью она бродила по улицам, пока не оказалась на той улице, где должен был быть тот дом. Но нет, дома не было. Неужели она так странно перепутала? Или выдумала? Наверное, выдумала. Она так долго была одна — могла выдумать что угодно.
Улица теперь была пуста и глуха, только потрескивали ветви голых деревьев в Таврическом саду.
Кому рассказать, что с ней случилось? Вот если б и правда был такой дом, и тот одинокий этаж, и там один–единственный
К родителям она поехала совсем не потому, что ждала от них понимания. Просто не хотелось идти ни к кому из однокурсников — ведь любой разговор с ними мог перейти на Стасика (как же — ближайший приятель), и она боялась выдать себя.
Хотелось родительского покоя, щей на кухне их новой квартирки, какого–нибудь простого отвлекающего разговора.
Тем более что ездила она к ним редко и вот уже около двух недель разговаривала с мамой только по телефону.
Дверь открыл отец. Особой радости на его лице Марина не заметила. Даже наоборот.
— Явилась, не запылилась, — сказал он. Выскочила мама, прижала ее к себе, привлекла на грудь, будто не решаясь увидеть так сразу ее лицо, глаза, будто давая себе подготовиться к тому, чтоб наконец посмотреть на дочь.
Отец, хлопнув дверью, ушел в комнату, и мама виновато потащила Марину на кухню.
— Ты похудела, — сказала мама, — тебе нужно как следует питаться…
— Я питаюсь как никто. Алька завалила меня посылками…
— Алька часто тебе пишет? — почему–то тревожно спросила мама.
— Ну конечно.
— Вы любите друг друга, — как–то невпопад сказала мама, будто их с Алькой нужно было учить любить.
Мама долго и тревожно молчала. Что–то было у нее на уме, что–то она хотела сказать, но не решалась.
— Чего ты так на меня смотришь? — спросила Марина.
Мама помялась. Потом заговорила:
— Знаешь, отец тут был у тебя.., Тебя не было дома. Он говорил с соседями… Сама понимаешь, что ему могла наплести Потаповна. Будто у тебя жил какой–то парень… Теперь какая–то не совсем порядочная девица…
— Девица как девица. Ей негде жить, нет места в общежитии… А парень… — Марина поняла, что краснеет,
И мама, конечно, заметила это, но отвела глаза.
— Марина, я давно хотела тебе сказать… Марина, береги себя… Мало ли что было у тебя раньше, не ставь на себе крест.., Забудь того негодяя… Я прошу тебя— забудь.
— К–какого негодяя?
— Марина, неужели ты думаешь, что я не знаю… Что ты тогда… Что ты не была в Риге… Тогда, ну тогда… Три года назад.., Марина, ты не умеешь врать и даже скрывать…
Все было как в странном сне. Мама не обличала, не нападала, она заведомо защищала.
— И ты это знала? — только и спросила Марина.
— Да, знала. Я не такая глупая, как ты думаешь. Хотя я чувствую, что постепенно превращаюсь в дурочку. Особенно в ваших глазах. Но я не всегда была такой слабой, не думай… А тебя я люблю… Я так тебя люблю… Я виновата перед твоей сестрой, но я всегда любила тебя больше…
— Да какая между нами разница! — отчаянно закричала Марина.
— Разница есть, — сказала мама и испуганно прикрыла рот ладонью, будто сказала лишнее.
На кухню вышел отец.
— Секреты? — спросил он, и было ясно, что он в одиночестве накачал себя в достаточной степени, чтоб завести свой разговор.
— Сейчас показывали суд… Тебе, Марина, надо было посмотреть… Да–да, дорогая доченька. Судили подонка из ваших…
— Из каких наших?
— Из артистов. Погорелого театра. Всю жизнь тунеядствовал. Арти–исты! Нынче все арти–исты. Или, того хуже, поэты. У нас в цехе один такой поэт работал. Станка боялся, руки из задницы росли, а теперь — поэ–эт! Да какой он может быть поэт, если у него руки из…
Отец завелся. Этого только не хватало. Марина сказала как можно миролюбивей:
— Ну, ведь для станка тоже нужен талант, а у него этого таланта не было. Я, когда на заводе работала, даже близко боялась* к станку подойти… Да и вообще… Вот если б я сейчас выиграла «Волгу» по лотерее, я бы ее ни за что не взяла. Для меня всякая машина…
— Ну, ты все–таки женщина, — желая всех примирить, как–то глупо и заведомо неубедительно сказала мама.
Отец будто ждал этого неубедительного вмешательства и крикнул маме:
— Не лезь! Не с тобой говорят. «Волга»! Твоей доченьке нужна «Волга»! Вначале «Волга», потом рестораны, потом…
Отец был дурак. Злой дурак. Это не было для Марины тайной. Раньше она как–то мирилась с этим, терпела по привычке. Но сейчас, узнав, что отцы бывают не только такие, но и умные, но и добрые, она вдруг так поразительно обиделась, такой одинокой себя почувствовала, что потеряла к отцу всякую жалость и сказала отчетливо, зло и намеренно жестоко:
— Откуда ты взял, что ты рабочий класс? Ты же никогда не стоял за станком! Ты же гвоздя вбить не умеешь! И вечно тащишь, что плохо лежит…
Она знала, что говорит. Отец не считал нужным скрывать от дочерей, что таскает с завода напильники, плоскогубцы, дрели и прочее, что имелось у него в цеховом складе. Он всю жизнь работал кладовщиком в инструменталке.
— Я — вор? Ш–што? Ш–што? — зашипел он. Вообще–то он был хилый мужичонка, но все–таки сбил Марину с ног своей оплеухой. Пока она поднималась, он ударил ее опять. И она опять упала.
— Потаскушка! Чокнутая обезьяна… И эту тварь растил, отнимая у собственной дочери кусок хлеба!