Марина
Шрифт:
— Давайте покатаемся?
— Давайте.
Помолчали, но совсем не напряженно.
— Как вам этот Хромов? — спросила она его потом.
— Отличный м–мужик.
— А вам не кажется, что он жуткий бабник?
— Нет, что вы… Просто ему не везло.
— Ах вот как. А теперь повезло?
— М–мне она не н–нравится, но она его очень любит. Не то, что предыдущая…
— А что за предыдущая?
— С–сбежала с режиссером. К–кинозвезда.
— Кто вам это сказал?
— Он сам. А на з–заводе б–болтают всякую чушь…
— И он не постеснялся сказать вам, что от него сбежала женщина?
—
Вот такие новости узнала она в тот знаменательный вечерок. И снова какой–то бес толкнул ее сказать:
— Этой кинозвездой была я.
— В–вы ошиблись, я не настолько пьян, чтоб поверить этому.
— Почему? — обиделась она.
— Потому что вы слишком играете в жизни, да еще плохую роль.
Он еще постоял внизу, пока она не поднялась наверх и не крикнула ему:
— Спасибо, Юра, я дошла.
На ступеньках у самой площадки сидел Стасик и жевал хлеб. Одиночеством, будто сквозняком, тянуло от его сиротливого взгляда.
— С кем это ты? — каким–то странным тоном спросил он.
— Так, один знакомый… А ты что тут сидишь?
— Жду тебя, а мне не открывают.
— Ну так пошли.
— Не стоит. — Опять этот странный тон.
— Стасик, что с тобой? — Марина хотела погладить его по голове, но он резко увернулся и медленно пошел вниз по лестнице.
Мало того, что она пережила этот бредовый, пошлейший вечер, так вот и Стасик уходит.
— Стасик, миленький, не уходи, — противным, дрожащим от слез голосом крикнула она.
Он уходил так, будто навсегда.
Она кинулась вслед за ним, схватила за руку:
— Стасик, зачем же ты–то уходишь от меня? Не уходи не уходи! — она уже плакала и ничего не видела от слез. Потом — его горячее дыхание на щеке, легкие прикосновения губ, а когда она наконец–то поняла, что он ее целует, вырваться было уже невозможно. Да ей уже и расхотелось вырываться. Ну и пусть, думала она, вот я такая. Мне хорошо так. Ну и пусть…
Они сидели на лестничном окне или, может, на ступеньках, не важно. И сколько времени прошло — не важно. Важно только это чудесное состояние — будто смотришь на огонь и не отвести глаз. Они не видели друг друга и не сказали друг другу ни слова, она даже не помнила, как расстались.
Дома ее встретила заспанная Жанка.
— Боже мой, посмотри на себя, — и сунула ей в руки зеркало.
— В чем дело?
— Целоваться не умеют, а туда же. Ну что, не говорила я?
Только тут Марина увидела, что губы ее занимают пол–лица.
— Научимся, — ответила она и почувствовала, что хочет только спать.
Зачем–то сняла старую простыню, постелила свежую крахмальную и только потом блаженно вытянулась на ней.
— А ты когда пришла? — спросила у Жанки.
— Вам видней, я через вас переступила…
— Заткнись, — промямлила Марина, засыпая. Помнила только, что все улыбалась, отчего губы сладко ныли, и была рада, что хоть эта боль осталась от всего только что происшедшего.
Утром эта же боль произвела на нее совсем другое впечатление. Лучше бы проснуться от вылитого на тебя ведра холодной воды. И Жанка, как назло, была дома.
— Ну как? — спросила она.
— Отстань, — Марина зарылась головой в подушку и дала себе слово, что вот так и пролежит весь день.
Ни есть, ни двигаться не хотелось. Только одна мысль: это же был Стасик. Твой друг Стасик, а ты…
— Вы сидели на ступеньках, — монотонно начала Жанка, — оба зареванные… Целовались, меня и не заметили… Ты явилась в четыре утра…
— Замолчи! — крикнула Марина и заткнула уши. «Какой стыд. А завтра в институт, и там я увижу его, и мы не сможем подойти друг к другу, потому что теперь между нами стоит это. Как я–то могла? Ну пусть он, совсем мальчишка, а я? Только почему мальчишка? — тут же попыталась она себя утешить. — Ведь он только на два месяца младше. Как это легко — трепаться о поцелуях, девчонки любят потрепаться и похвастаться. Почему же мне так больно, так стыдно?»
Когда раздавались звонки в дверь или телефонные, она испуганно ныряла в подушки, а Жанка намекала ей на страусов, которые имеют похожие привычки. Как она ненавидела ее в эти минуты! Ее физиономию, которая без краски была прямо–таки страшной: эти маленькие глазки, белесые брови и реснички, кнопка носа. Наконец Жанка ушла.
И тут явился Стасик. Он пришел без всякого звонка, сказал, что дверь была открыта, и сел у двери, не раздеваясь.
— Холодно, — сказал он.
Это его «холодно» долго звучало у Марины в ушах, потому что других слов никто из них не произносил. Она ни разу не посмотрела ему в глаза.
— Может, мне уйти? — спросил он.
— Да уж сиди, — ответила она таким тоном, что ему действительно полагалось уйти. Но он не ушел, а все так же жалко сидел у двери.
— Идем на улицу, — попросил он.
— Идем.
Ей пришлось выйти на улицу и пройти с ним два квартала. Потом она сказала:
— Мне холодно. Пойду домой.
Марина думала, что он все поймет, но он опять потащился за ней следом. Она разогрела обед, молча поели. Потом он достал карты и стали играть в «дурака». Время шло. Она начинала успокаиваться и уже была рада, что он пришел, что вчерашний вечер был вроде бы сглажен, может, и вообще забудется, и все будет опять по–старому, и завтра они встретятся уже нормально. Они даже начали разговаривать совсем обычно, стали даже смеяться, она даже рассказала ему про вчерашние свои похождения давая понять этим, что все по–старому, все по–старому, они друзья и не больше. Она не хотела его обидеть, но всячески давала понять, что не помнит того, что было у них вчера на лестнице.
Жанка, вернувшись и увидев, что они играют в карты, хмыкнула только и начала стелить свою постель. Он оделся.
— Сам откроешь?
— Проводи до двери.
Она потащилась за ним до двери, открыла ее, протянула ему руку.
— Поцелуй меня, — попросил он.
Дурацкая эта актерская (уже усвоенная студентами) привычка — целоваться. Приходишь — все целуются, уходишь— все целуются. Марина, насколько могла равнодушно, чмокнула его в щеку. И опять — какая–то секунда, и ей уже не высвободить рук, а потом уже на все наплевать, наплевать… С его головы со стуком упала шапка. И опять неизвестно сколько времени прошло, опять ни одного слова. Уходя, он сказал: