Марина
Шрифт:
Что делают студенты? Какое–то странное у них занятие, зачем… Собственно, а разве не странна сцена? Что это еще такое придумал человек — играть в чужие страсти перед огромной толпой. Зачем это вообще? Кому от этого лучше? Тем, кто играет? Тем, кто смотрит? И правда ли это, что театр облагораживает? Театр, литература, душа — вот что такое несуществующие предметы. Но почему тогда он, старик, так любит литературу и театр и так болезненно, все больней и больней, ощущает в себе присутствие души? Что это так
Все уже не так шумело в ушах, не так гремело, не так прыгало перед глазами, как поначалу. Марина наконец–то начала приобретать внутреннее равновесие, которое так было ей необходимо. В сущности, жизнь ее походила на внезапное пробуждение лунатика, по своему лунатизму вскарабкавшегося на отвесную скалу, где человеку в нормальном состоянии не только не за что ухватиться, но даже не на чем остановить глаз. А она мало того что была внезапно разбужена, но и продолжала, уже разбуженная, свое движение вверх.
На каждом занятии ей казалось, что вот–вот ее разоблачат и просто выгонят за то, что она в этом институте явно чужая, явно ни к селу ни к городу. Вот сейчас Ксения Ивановна обнаружит вдруг, что она, Марина, заика, или на сцендвижении ей скажут, что у нее одна нога короче другой, или Мария Яковлевна, или…
Так что же все–таки давало ей силы и уверенность в себе? Как ни странно, чувство собственного превосходства. Впрочем, это не значит, что она могла бы сама для себя назвать это именно так, ни в коем случае, потому что чувство собственного превосходства ассоциируется в ее сознании с высокомерием или презрением к остальным, а такого в Марине не было никогда.
Но, внимательно присмотревшись к своим однокурсникам, она вдруг поняла, что в чем–то не только не хуже, не слабее, чем они, но и лучше, сильнее и даже умнее. Многие из них, бывшие школьники, или только что пришедшие из армии ребята, или приезжие, которые еще не так напичканы информацией и не так обросли новыми связями, стремились с ней сблизиться, пытались откровенничать, делиться, втягивать в свои дела. Марина не отталкивала их, вовсе нет, но и принять не смогла. И они как прильнули, так и отхлынули. Впрочем, она, кажется, никого не обидела.
Почему–то только Марине, Ксане и Анечке удалось попасть в число приглашенных на «малую дионисию» (это как раз проходили на истории античного театра, откуда и родился термин «малая дионисия»), устроенную Витькой Лагутиным.
Как сообщил Витька, «предок с Зойкой после больницы укатил в Коктебель», почему такое сборище и стало возможным. Мальчиков Витька позвал почти всех, даже Стасика.
Хоть от Витьки и было получено строжайшее предупреждение не обнародовать это событие, но слухи просочились.
Почему Марина, столь яро сопротивлявшаяся ненужным связям, приняла приглашение — она и сама не знала. Наверное, поддалась уговорам Анечки.
Уже в преддверии празднества случился скандал. Лаурка, размазывая слезы по щекам, при всех подошла к Витьке и сказала:
— Почему приглашен Клим и не приглашена я?
— Потому что ты соплюха. Рано тебе еще.
Все (а присутствовала вся группа) разом потеряли дар речи и движения. Первым сориентировался Игорь Иванов. Он подошел к Витьке вплотную и закатил ему такую артистичную, от души, пощечину, что даже строгая Мария Яковлевна, будь она тут, поставила бы ему наконец пять с плюсом за мастерство.
Обиженная, в слезах, Лаурка опять умудрилась не растеряться и с криком: «Хоть один настоящий мужчина!» — повисла на шее теперь уже у Игоря.
Игорь по–медвежьи топтался, но освободиться от Лаурки не сумел.
Марине почему–то бросилось в глаза белое, белее обычного, лицо Анечки, обращенное на Витьку. В глазах у Анечки было такое сострадание к нему, объяснить которое Марина так для себя и не сумела.
Ксанка, вся красная, ни к кому не обращаясь, сказала все же достаточно громко:
— После закатившейся звезды Эдит Пиаф на горизонт выкатилась новая— Лаур Пиявка! — и убежала.
Случилась немая сцена: Игорь с Лауркой на шее, бледная Аня Воробьева, Лагутин, то ли злой до предела, то ли раздавленный, Клим, довольно смущенный, а потому с нагловатой предательской улыбочкой на устах, Марина, растерянная, как бывало с ней зачастую, когда чего–то в только что происшедшем она не понимала, ироничная Жанна, неуязвимая мышка Валя Ермакова (тоже, кстати, не приглашенная Виктором), Стасик…
И тут на пороге аудитории появился странный человек, сопровождаемый процессией детей самых разных возрастов.
В этом явлении не было бы ничего удивительного, если б человек шел так, как положено ходить людям его возраста (а было ему, как все потом рассмотрели, под сорок). Но человек этот очень уверенно шел на руках. Его примеру, с меньшим успехом, правда, следовали и разнокалиберные мальчишки. Девчонки шли гусиным шагом и несли каждая по громадному стеблю гладиолуса (некоторые из них были чуть ли не меньше цветов).
Человек встал с рук на ноги. Он оказался рыжим и лохматым типом высокого роста. У него были выпученные глаза и довольно внушительный нос. Он заговорил:
— Передреева Лаура оказалася не дура. Поступила в институт, и поэтому мы тут…
— Глори, глори, аллилуйя, Передреева Лаура, — молитвенно сложив ручки, запели маленькие бесенята, а девчонки, делая книксен, совали в руки рыдающей теперь уже от хороших чувств Лауре свои гладиолусы.
— Владимир Петрович! — рыдающая Лаура оставила Игоря Иванова и повисла на шее у рыжего. — Владимир Петрович!