Мартин-Плейс

Крик Дональд

— Я мог бы придумать что-нибудь интересное и помимо разговоров.

— Прелесть. Ты всегда прелесть, Дэнни-Дэн. Никогда тебя не забуду.

Он стоял, закрыв глаза. Он совсем близко видел ее оживленные глаза и подвижный рот, улыбку, на которую он всегда отвечал улыбкой.

— Так что же все-таки празднуется, Пола?

— Видишь, Дэнни-Дэн, дело обстоит так. Я нашла другую работу. Замечательную, новую, изумительную работу!

Его затопило облегчение. Он даже сразу чуть-чуть опьянел.

— Поздравляю, Пола.

— А дело было так. Нет, ты слушай, потому что это было как раз так. Меня послали интервьюировать лорда Хэвишема, понимаешь?

Он приехал сюда наблюдать колониальные обычаи, а может, еще зачем-то. Ему вся Англия принадлежит. Ну, мы разговорились, и он сказал, что ему хотелось бы поговорить с умной молодой девушкой вроде меня просто так, не для газеты. Заметь, Дэнни-Дэн, я умная молодая девушка! Ну, мы поговорили о том, о сем — знаешь, как это бывает? — и я ему рассказала про мои статьи. И знаешь, что он сказал? «Мне бы хотелось взглянуть на них, мисс Касвел». А я сказала: «Правда? Ну, так я сейчас же съезжу за ними домой». И съездила. Знаешь, что он сделал? Прочел их прямо в своей каюте. У него две газеты и миллион журналов, а лет ему самое большее пятьдесят. Когда он кончил читать, я сразу заметила, что ему пришла в голову какая-то мысль. И совсем не то, о чем ты думаешь, Дэнни-Дэн. Он ведь настоящий английский джентльмен. И знаешь, что было у него в мыслях? Его секретарша. Ее так укачало в Бискайском заливе, что в Марселе ее унесли с парохода на носилках. И тут он пристально смотрит на меня и говорит: «Я мог бы предложить это место умной молодой девушке вроде вас. И обещаю, что когда мы вернемся в Англию, вы сделаете блестящую карьеру как журналистка». Вот что он сказал, Дэнни-Дэн. Можешь ты этому поверить?

— По-моему, могу, Пола.

— И ты меня не поздравляешь? Меня все поздравляли. Даже Руди. Знаешь, что он сказал? Потеря для Австралии — гибель для Англии.

— Я тебя поздравлял. Ты забыла.

— Разве? Да не может быть! Только — что с тобой сегодня? У тебя что-то странное с голосом.

— Когда ты уезжаешь в Англию?

— Через месяц. Так говорит лорд Хэвишем, а слово англичанина нерушимо. И пусть-ка он попробует его нарушить. — Она вдруг застонала. — Ох, и накачалась же я, Дэнни! Весь день праздную. Так не забудь в следующую субботу… официальное торжество. Устрицы в шампанском. Поцелуй меня на сон грядущий, Дэнни.

— Спокойной ночи, Пола.

— Так себе поцелуйчик. Ты умеешь лучше целоваться. Черт, погоди секундочку. Совсем забыла сказать тебе: меня навестила Молли — ну, ты знаешь, твоя сестра. Оригинальный, замечательный тип. Соль земли. Она засмеялась почти визгливо. — И тебя таким считает. Приятно знать, что для кого-то ты соль земли. Ну, мне пора. Спокойной ночи, Дэнни-Дэн.

Он услышал, как в трубке щелкнуло, но продолжал прижимать ее к уху, не в силах поверить в окончательность этого молчания. Потом медленно повесил трубку.

— Спокойной ночи, Пола, — прошептал он. И добавил совсем уже тихо: — Прощай.

49

Мервин Льюкас повернул за угол и, глубоко засунув руки в карманы пальто, медленно пошел по темной, обсаженной деревьями улице. Он снова вспоминал письмо и снова переживал ту радость и бесконечное облегчение, которые оно ему принесло.

«Дорогой мистер Льюкас!

Я буду очень рад, если вы сможете навестить меня в моем доме в субботу 12 августа в половине девятого вечера.

Искренне Ваш Бенедикт Аск».

Он ждал целый месяц, надеясь и сомневаясь, и порой уже серьезно опасался, что его письмо к сэру Бенедикту будет возвращено ему через Рокуэлла вместе с предупреждением об увольнении. И вот это лаконичное приглашение. Он попытался выкинуть из головы всевозможные предположения и догадки. Скоро, думал он, все станет ясно.

Это был массивный особняк, отступивший под прикрытие деревьев; к нему вела усыпанная песком подъездная аллея. На крыльце под темным портиком он позвонил и стал ждать. Вспыхнул свет, дверь отворилась, и перед ним вырос высокий сутулый человек, который молча посмотрел на него.

— Сэр Бенедикт Аск назначил мне прийти. Моя фамилия Льюкас.

Его впустили в вестибюль с мозаичным полом и пригласили сесть в кресло ручной работы, покрытое изумительной резьбой и удивительно неудобное. Он стал ждать.

Слуга вернулся.

— Прошу вас, сэр.

Он вошел в комнату, пропитанную старостью и солидностью: кожаные кресла, письменный стол из кедра, два английских пейзажа маслом, выцветшая позолота корешков за стеклянными дверцами книжных шкафов.

Сидевший в кресле старик поднял голову. Он был страшно худ — кожа туго обтягивала скулы и проваливалась на щеках в две глубокие впадины.

— Мистер Льюкас? — сказал он. — Мне кажется, мы не знакомы. — И он протянул костлявую руку.

Льюкас почтительно ее коснулся.

— Да, сэр, я не имел этого удовольствия.

— Преждевременное заключение! — Голос был резким, и в нем чувствовалась острота мысли и некоторая злокозненность. — Однако, — добавил сэр Бенедикт более любезно, — снимайте пальто и садитесь вот в это кресло у огня. На улице холодно?

— Бодрящий морозец, — ответил Льюкас.

— Такие вечера я когда-то любил. Холодные и лунные. Хорошая прогулка в такой вечер всегда была для меня лучшим тонизирующим средством. Стимулировала мысли и энергию. Теперь же я должен довольствоваться тем, что мне удается увидеть в огне, а это по временам лежит уже за пределами реальности.

Льюкас почтительно наклонил голову. В комнате было неимоверно жарко, и он чувствовал, что начинает таять. А сэр Бенедикт говорил:

— Однако с вами, мистер Льюкас, сюда вошла реальная действительность, и я не стану просить вас смотреть в огонь. Давно ли вы работаете в «Национальном страховании»?

— Двенадцать лет.

— А сколько вам лет?

— Двадцать восемь.

— Я ожидал увидеть человека более пожилого. Однако Арнольд глядел в будущее и был совершенно прав.

Назвав Рокуэлла по имени, старик задел краешек прошлого, коснулся той тесной связи, которой он, Льюкас, посмел бросить вызов. И он продолжал внимательно слушать, а сэр Бенедикт говорил:

— Арнольду было тридцать два года, когда он стал управляющим. Впервые на этот пост был назначен такой молодой человек. Он был великолепен. С тех пор никто уже не производил на меня такого впечатления. Как оратор он был подлинным колдуном. Я думал, что после войны он займется политикой, но ошибся. Мне кажется, на него тяжело подействовала эта братоубийственная война. Он человек, способный мыслить только крупно. А в политике надо, кроме того, уметь мыслить и мелко. Я помню, как мы открывали новое здание на Мартин-Плейс — в тот самый день, когда была объявлена война. Речь Арнольда была шедевром. Я специально выучил четверостишие, которое он тогда процитировал: