Мартин-Плейс
Шрифт:
— …из-за безработицы и сокращения покупательной способности депрессия привела к снижению цен на товары широкого потребления, а также ценности капиталовложений, и увеличила покупательную способность денег. Это не должно нас тревожить. Наш товар — деньги, и если он становится более ценным, это открывает перед нами новые перспективы. Разумно вкладывая эти деньги, мы можем заложить основу такой будущей экспансии, о какой не приходилось и мечтать. «Национальное страхование» — большая компания. Но когда депрессия кончится, она окажется самой влиятельной финансовой единицей в нашей стране.
Льюкас внимательно смотрел на сэра Бенедикта. Какие видения встают перед этими глазами, какие мечты вливают энергию в тело и дух такого старика? Он знал, что сэр Бенедикт Аск был известным финансистом, но мог только догадываться о размахе его нынешних замыслов. Его собственные честолюбивые устремления, не выходившие за пределы нынешней структуры «Национального страхования», казались в сравнении с этим ничтожными, и впервые в жизни Льюкас растерянно ощутил свою ограниченность.
— Надеюсь, вы понимаете, какие возможности открываются перед вами, мистер Льюкас, — говорил старик. — Надеюсь, вы человек, способный понять свою роль. Она заключается в том, чтобы на основе «Национального страхования» создать в нашей стране коммерческую империю. И пусть это не покажется бредом величия! В процессе ее создания «Национальное страхование», возможно, станет чем-то совсем иным, сохранив только прежнее название, потому что принципы, на которых оно строилось, утратили валидность. Теперь мы не обязаны рассматривать наши отношения с обществом как обоюдовыгодные. Именно эту пилюлю, мне кажется, и не сможет проглотить Арнольд. Это означает, что все его старания были сведены на нет силами, над которыми он не властен, и что у нас не существует иных обязательств, кроме как по отношению к самим себе.
Льюкас медленно кивнул. Теперь он чувствовал под ногами твердую почву. Он сам мог бы сказать сэру Бенедикту то же самое. Он мог даже предсказать, что услышит сейчас от старика: в их распоряжении находятся деньги, связанные договорными обязательствами, и поэтому значительная часть этих денег неизбежно останется у них. И он подавил улыбку, когда эти слова были произнесены.
— Естественно, такая политика в значительной степени уничтожит то доверие, которым мы пользуемся. Мы должны быть к этому готовы. В нашей новой роли мы будем играть злодея перед большой аудиторией, и нас не должно заботить, что она подумает об исполнении. На развалинах своего доброго имени мы воздвигнем наше будущее, и со временем никакое правительство не захочет вмешиваться в наши дела, да у него и не будет на то власти. — Он посмотрел на Льюкаса совсем молодыми глазами. Затем они затуманились, погасли, в его голосе зазвучала горечь. — Реальность я завещаю вам, мистер Льюкас. В моем возрасте я должен удовлетворяться мечтами. — В этих словах была бесконечная усталость, впрочем, тут же исчезнувшая. — Ну как, вы согласны? Вы хотели этого? Вы считаете, что способны справиться с такой задачей?
— Это именно то, чего я хотел, сэр Бенедикт. Я с большой радостью думаю о возможности работать с вами и опираться на ваш опыт в течение многих лет. А если я окажусь неспособным, то знаю, что вы первым заметите это.
— И первым это скажу. Ваше письмо пришло в благоприятный момент. Я должен поздравить вас: вы обладаете прекрасным чувством ритма. И мужеством. Бедный Арнольд! Как он чувствует себя в эти дни? Боюсь, ему будет очень горько осознать, что он уже больше не является источником вдохновения и основой того мира, который он построил для себя. И я думаю, что он так и не сможет понять, почему его отвергли.
50
Дэнни шел по Глиб-роуд, засунув руки в карманы; его глаза то оживлялись, то вновь становились сумрачными. Слово лорда Хэвишема действительно оказалось нерушимым, и Пола была теперь в Англии. Он пошел на пароход проводить ее. Толпы на пристани и на палубах, суматоха, взволнованные прощания, атмосфера предвкушения неведомого — все это помогло ему понять, что должна чувствовать Пола сейчас, когда она уезжала, чтобы больше ни разу не оглянуться на прошлое.
Она резко обернулась, когда он вошел в ее каюту.
— Дэнни! А я думала, что ты совсем отряс мой прах со своих ног.
— На празднование я прийти не сумел, — сказал он. — Весь день пытался напиться, но так ничего и не получилось, — он вынудил себя улыбнуться. Это празднование все еще представлялось ему чем-то жутким, словно веселое торжество по поводу смерти друга.
К его удивлению, в каюте были только ее отец и сотрудница из журнала. Пола представила ее как Лолу, и Лола сказала:
— Ха! Я так и знала, милочка, что в твоей жизни все-таки есть мужчина.
— Неизменно верный, — заметила Пола, — единственный на всю свору.
Она чмокнула его в щеку. Она была возбуждена и болтала без умолку. Перед ней открывался широкий мир, и он весь принадлежал ей.
Лола распрощалась задолго до отхода парохода, а вскоре и Касвел под каким-то предлогом вышел из каюты.
Дэнни вынул из кармана коробочку.
— Желаю удачи, Пола.
Она открыла ее и поглядела на кулон.
— Дэнни, я чувствую себя такой мерзавкой!
— Я вовсе этого не хотел.
— Ну конечно.
— Мне будет тебя очень недоставать, Пола (что еще мог он сказать?).
— Я знаю… Я знаю, Дэнни. Пиши мне. Непременно. И пришли свои стихи. Я найду способ их издать, дай мне только разобраться в обстановке.
— Договорились. Беру тебя в литературные агенты. Но без комиссионных.
— Я сделаю все, что смогу, Дэнни, — она порывисто бросилась к нему на шею и крепко его поцеловала.
Дверная ручка предостерегающе повернулась. Затем вошел Касвел.
— Ну что ж, девочка, — сказал он. — Провожающих просят удалиться.
Дэнни сказал, что будет на пристани.
— Всего хорошего, Пола.
Она улыбнулась. Ему показалось, что она вот-вот заплачет.
Он стоял среди колышущихся носовых платков, среди леса поднятых рук. Пола махала, пока пароход не скрылся за мысом. Тогда, разойдясь с Касвелом в толпе, Дэнни ушел с пристани.
И сегодня его угнетало все то же ощущение невозвратимости. Нельзя разлюбить, просто убеждая себя, что все кончено. И нельзя свыкнуться с такой потерей, как нельзя свыкнуться с потерей руки или ноги. И от этого он еще острее чувствовал, что его мир все больше съеживается. Даже самая надежность его работы в такие времена была тоже еще одной формой одиночества. Скрытые течения сомнений, страха, взаимного недоверия на службе были для него постоянным источником терзаний. Обеспеченность только ради обеспеченности представлялась ему бессмысленной. А он все чаще и чаще чувствовал, что является каждый день на службу только ради конверта с еженедельным жалованьем.
«Чем ты еще недоволен? — говорила ему мать. — Ты один из счастливцев». Он не стал спорить. Кто они, эти счастливцы? Слоун? Льюкас? Рокуэлл? Салливен? Дент? Фиск? Он не берется судить. Но, конечно, самая счастливая из всех Пола, подумал он. Ведь счастье в том, чтобы найти себя. И вот это счастье ему никак не дается.
Он брел по Бродвею, на перекрестке, лавируя между машинами, свернул на тихую Сити-роуд и неторопливо зашагал вдоль ограды парка. На противоположной стороне огни «Альберта» затопляли тротуар. Он перешел улицу и остановился у входа, наблюдая за кружением танцоров и слушая ритмичный грохот джаза. Бешеный взрыв музыки — танец окончился, и середина зала опустела. Дэнни увидел, как «Шикарные мальчики» поправляют ноты, выдувают слюну из инструментов, смеются, переговариваются с толпящимися у эстрады поклонниками, и еще до того, как сунул руку в карман за деньгами, понял, что он сейчас войдет. Этот порыв был как неожиданное помилование — спасение от самого себя.