Мартин-Плейс
Шрифт:
Налив в обе рюмки хереса, Арти поднял свою рюмку:
— За нас, крошка!
Она выпила с ним. Он сказал:
— Ну-ка, займемся креветками, а потом я скажу настоящий тост.
Он жевал и говорил:
— Помнишь тот день, когда я увидел тебя на Парра-матта-роуд? Я был с Чиком, а ты шла с какой-то дурищей, которая разыгрывала из себя недотрогу. Черт! А мы неплохо проводили время в «Палэ», верно? Помнишь марафон? Ты ведь сдалась, только когда хлопнулась без чувств.
Пегги улыбнулась.
— Я этого никогда не забуду, Арти. Я ведь расстроилась не меньше тебя, когда мы проиграли.
— Если бы мы выиграли, я бы, наверное, попробовал открыть свой дансинг. — Будущее представлялось ему все более и более радужным. — Мы с тобой опять начнем танцевать, крошка. Продолжим с того места, где остановились. Что ты на это скажешь?
— Я бы, конечно, с радостью, Арти, — осторожно ответила она. — Но как же мы бросим Маршу одну дома?
— О ней не беспокойся. Положись на Арта Слоуна. Помнишь, как я всегда говорил?
Она кивнула и улыбнулась.
— Помнишь, как мы приходили на Кингс-Кросс и сидели в этом маленьком кафе? И прикидывали, какая у нас будет квартира. Ну, так она у нас есть, верно?
— Да, Арти, у нас есть все, о чем ты тогда говорил.
Она задумалась над этим — и удивилась. Взглянув на Арти, она увидела в его глазах одержимость и снова испугалась. Что он собирается сделать? Что он уже сделал? Свечи превратились в два острых язычка пламени, которые стали еще острее и ярче, потому что он погасил свет.
Марша замахала ручонками, восторженно попискивая. Арти отступил на шаг, любуясь общим эффектом. Он сидел в «Черном орле» за специально заказанным столиком и глядел через хрусталь на блондинку, которую видел в «Эмбассадоре», но тут пробудившаяся совесть задернула занавес над этой картиной, и он вернулся к настоящему: это же праздник, черт побери! Его великий день, который может разделить с ним только Пегги. И с этих пор она станет прежней Пегги О’Нил, а он… а он останется Артом Слоуном!
Возвращаясь к столу, он испытывал такое чувство, словно минута эта была священной, а свечи символизировали незыблемость его веры, которая теперь принесла плоды.
Пегги сидела неподвижно, не спуская с него глаз.
Ее охватил непонятный трепет, и она ждала, страшась поверить инстинктивному опасению, что он сошел с ума. Комната, где плясали тени, стала жутковатой, и даже Марша притихла. Пегги смотрела, как он снова наливает вино, и взяла из его рук рюмку. Он продолжал стоять, глядя на нее через стол. А потом улыбнулся. И впервые за весь вечер у нее вдруг отлегло от сердца. Она смотрела, как он поднимает рюмку.
— Выпьем за завтрашний день, крошка. Сегодня мы его и празднуем. Потому что завтра — последний день, когда я буду работать в «Национальном страховании».
Ее рот открылся, но она была не в силах произнести ни слова. Арти перегнулся через стол и коснулся ее рюмки своей — он видел, как это делают в фильмах.
— Ну же! — сказал он, подбадривая ее. — Пей!
Пегги поднесла рюмку ко рту, по-прежнему не отводя от него взгляда. Внезапно ее губы задрожали, и она сказала, сдерживая слезы:
— Как же это, Арти…
И только тут он понял, что она решила, будто его уволили и он затеял все это из чистой бравады. Он сказал с тревогой:
— Что ты, крошка! Не гляди на меня так. Я сам оттуда ухожу!
— Но, Арти…
Он улыбнулся ей.
— Все в порядке! У меня все на мази. Открыть тебе тайну, а? Я получаю со ставок не комиссионные. Это мое собственное дело! И еще один секрет, — прошептал он, — у меня в банке лежат пятьсот фунтов.
Пегги смотрела на него, раскрыв рот. И не потому, что не верила. Нет, это было то самое удивление, смешанное с радостью, на которое он имел право. Он сказал:
— Да, крошка, пятьсот фунтов. Через пару лет у меня будет собственное место в Рэндуике, а это останется только как приработок. Десять лет я ждал, — добавил он, гордясь собой и своими достижениями, — и вот теперь — все. Вот об этом я всегда мечтал. И теперь это уже не мечта, а правда. Завтра — мой день!
— И ты мне ничего не говорил, Арти!
— Я никому ничего не говорил. Я решил, что все об этом узнают в тот день, когда я сам себе стану хозяином. И ты узнала первой, крошка. Я и рад был бы рассказать тебе прежде, но ты ведь сама знаешь, как все у нас было.
В его голосе слышался не упрек, а только сожаление, и Пегги стало грустно, что она так мало ему доверяла.
— Знаешь, Арти, я просто не понимаю, как это тебе удалось, — и добавила с легким отзвуком прежней тревоги: — Но ведь назад они тебя не возьмут?
— А кто их об этом попросит? — он обращался к «ним», и голос его стал стальным. — Хватит и того, что я десять лет лизал им пятки за те паршивые гроши, которые они выдавали по пятницам. Конечно, как я всегда говорил, до них рукой не достанешь и шику у них много. Только для Арта Слоуна они все равно тьфу и больше ничего. И они хитры, это тоже верно. Только Арт Слоун похитрее, — он поглядел на нее через свечи и гладиолусы. — Теперь ты этому веришь, крошка?
Она кивнула, и слезы все-таки потекли.
Он подошел и обнял ее, растроганный ее раскаянием и гордостью за него. И, поцеловав ее, он сказал:
— Вот это уже похоже на дело. Та же прежняя Пегги О’Нил.
Он подошел к патефону, поставил пластинку и стоял, прислушиваясь к первым тактам «Чая на двоих». А потом направился к ней, уже танцуя фокстрот:
— Разрешите пригласить?
Она засмеялась и пошла с ним.
— И прежний смех, — сказал он ей. — Все как раньше.
Они задели за угол стола, и огоньки свечей заплясали. Марша издала ликующий вопль.