Маска и душа
Шрифт:
Или вот, ставят «Русалку» Даргомыжскаго. Как известно, в первом действии этой оперы стоит мельница. Выдумщик-режиссер не довольствуется тем, что художник написал декорацию, на которой изобразил эту самую мельницу, он подчеркиваеть ее: выпускает на сцену молодцов, и они довольно долгое время таскают мешки с мукой, то в мельницу, то на двор. Теперь прошу вспомнить, что на сцене в это время происходить глубокая драма. Наташа в полуобморочном состоянии сидит в столбняке, еще минута — и она бросится в воду топиться, — а тут мешки с мукой!
— Почему вы носите мешки с мукой? — спрашиваю я постановщика.
— Дорогой Федор Иванович, надо же как нибудь оживить сцену.
Что ответить?
Нельзя — обидится! Скажет: Шаляпин ругается.
Не во имя строгаго реализма я возстаю против «новшеств», о которых я говорил в предыдущей главе. Я не догматик в искусстве и вовсе не отрицаю опытов и исканий. Не был ли смелым опытом мой Олоферн? Реалистичен ли мой Дон-Базилио? Что меня отталкивает и глубоко огорчает, это подчинение главнаго — аксессуару, внутренняго — внешнему, души — погремушке. Ничего не имел бы я ни против «лестницы жизни», ни против мешков с мукой, если бы они не мешали. А они мешают певцам спокойно играть и петь, а публике мешают спокойно слушать музыку и певцов. Гридница спокойнее лестницы — сосредотачивает внимание, а лестница его разсеивает. Мешки с мукой и чертики — уже прямой скандал.
Я сам всегда требую хороших, красивых и стильных декораций. Особенность и ценность оперы для меня в том, что она может сочетать в стройной гармонии все искусства — музыку, поэзию, живопись, скульптуру и архитектуру. Следовательно, я не мог бы упрекнуть себя в равнодушии к заботам о внешней обстановке. Я признаю и ценю действие декорации на публику. Но произведя свое первое впечатление на зрителя, декорация должна сейчас же утонуть в общей симфонии сценическаго действия. Беда же в том, что новаторы, поглощенные нагромождением вредных, часто безсмысленных декоративных и постановочных затей, уже пренебрегают всем остальным, самым главным в театре, — духом и интонацией произведения, и подавляют актера, первое и главное действующее лицо.
Я весьма ценю и уважаю в театральном деятеле знания, но если своими учеными изысканиями постановщик убивает самую суть искусства, — то его науку и его самого надо из театра безпощадно гнать.
Режиссер ставит «Бориса Годунова». У Карамзина или у Иловайскаго он вычитал, что самозванец Гришка Отрепьев бежал из монастыря осенью, в сентябре. Поэтому, ставя сцену в корчме с Гришкой и Варлаамом, он оставляет окно открытым и за окном дает осенний пейзаж — блеклую зелень.
Хронология торжествует, но сцена погублена.
Мусоргский написал к этой картине зимнюю музыку. Она заунывная, сосредоточенная, замкнутая — открытое окно уничтожает настроение всей сцены…
С такого рода губительной наукой я однажды столкнулся непосредственно на Императорской сцене.
Владимир Стасов сказал мне как-то.
— Федор Иванович, за вами должок. Вы обещали спеть как нибудь Лепорелло в «Каменном госте» Даргомыжскаго.
Желание Стасова для меня было законом. Я сказал директору Императорских Театров В.А.Теляковскому, что хочу петь в «Каменном госте». Теляковский согласился. Я пристулил к работе, т. е. стал заучивать мою и все остальныя роли пьесы, как я это всегда делаю. Сижу у себя дома в халате и разбираю клавир. Мне докладывают, что какой-то господин хочет меня видеть.
— Просите.
Входить господин с целой библиотекой подмышкой. Представляется. Ему поручено поставить «Каменнаго гостя».
— Очень рад. Чем могу служить?
Постановщик мне обясняет:
— Легенда о Дон-Жуане весьма стариннаго происхождения. Аббат Этьен на 37-й странице иии тома своего классическаго труда относит ея возникновение к Xии веку. Думаю ли я, что «Каменнаго
— Отчего же нельзя, отвечаю. Ставьте в стиле Xии века.
— Да, — продолжает ученый мой собеседник. — Но Родриго дель Стюпидос на 72-й странице П тома своего не менее классическаго труда поместил легенду о Дон-Жуане в рамки XиV века.
— Ну, что-же. И это хорошо. Чем плохой век? Ставьте в стиле XиV века.
Прихожу на репетицию. И первое, что я узнаю, это то, что произведете Даргомыжскаго по Пушкину ставят ве стиле Xии века. Узнал я это вот каким образом. У Лауры веселая застольная пирушка. На столе, конечно, полагается быть канделябрам. И вдруг постановщик заметил, что канделябры не соответствуют стилю аббата Этьена. Пришел он в неописуемое волнение:
— Григорий! Рехнулся, что-ли? Что за канделябры! Тащи канделябры Xии века… Григорий!..
Появился бутафор. Малый, должно быть, Vии века и о Xии веке не слыхивал.
Ковыряя в носу, он флегматически отвечает:
— Так что, г. режиссер, окромя, как из Хюгенотов, никаких канделябрей у нас нет…
Очень мне стало смешно.
— Бог с ними, — думаю, — пускай забавляются. Приступили к репетициям. Пиршественный стол поставлен так, что за ним не только невозможно уютно веселиться, но и сидеть за ним удобно нельзя.
Вступает в действие Дон-Карлос. По пьесе это грубый солдафон. Для прелестной 18-ти летней Лауры он не находить за пиром никаких других слов, кроме вот этих:
…Когда
Пора пройдеть, когда твои глаза
Впадут, и веки, сморщась, почернеють,
И седина в косе твоей мелькнет,
И будут называть тебя старухой,
Тогда что скажешь ты?
Роль этого грубаго вояки должен петь суровый бас, а запел ее мягкий лирический баритон. Она, конечно, лишилась характера. Постановщик же, поглощенный канделябрами, находил, повидимому, безкостный тон певца вполне подходящим — ничего не говорил. Об этом не сказано ничего ни у аббата Этьена, ни у Родрига дель Стюпидоса…
Послушал я, послушал, не вытерпел и сказал:\
— Пойду я, господа, в баню. Никакого «Каменнаго гостя» мы с вами петь не будем.
И ушел. «Каменный гость» был лоставлен без моего участия и, разумеется, предстал перед публикой в весьма печальном виде.
35
Кажется мне порою, что растлевающее влияние на театр оказал и общий дух новаго времени. Долго наблюдал я нашу театральную жизнь в столицах и не мог не заметить с большим огорчением, что нет уже прежняго отношения актера к театру. Скептики иногда посмеиваются над старомодными словами, «святое искусство», «храм искусства», «священный трепет подмостков» и т. п. Может быть, оно звучит и смешно, но, ведь, не пустыя это были слова для наших стариков. За ними было глубокое чувство. А теперь похоже на то, что молодой актер стал учиться в училищах, главным образом, только для того, чтобы получить аттестат и немедленно же начать играть Рюи Блаза. Перестал как будто молодой актер задумываться над тем, готов ли он. Он стал торопиться. Его занимают другие вопросы. Весь трепет свой он перенес на дешевую рекламу. Вместо того, чтобы посвятить свою заботу и свое внимание пьесе, изображению персонажа, спектаклю, — он перенес свое внимание на театральный журнальчик и на афишу — имя большими буквами. Понятно, что лестно увидеть свое изображение на первой странице журнала с надписью внизу: «Усиков. Один из самых наших замечательных будущих талантов». Приятно и ослепительно. Но в этом ослеплении актер перестал замечать, что интимных отношений со священным искусством» он все ближе и ближе переходил к базару. Актер обтер лицо об спину театральнаго репортера…