Матрос с Гибралтара
Шрифт:
Эпаминондас бросился прямо на него.
– А ну возьми свои слова назад, не то набью тебе морду.
– Что ж, если здесь теперь даже пошутить нельзя, тогда, пожалуй, мне и вправду лучше сойти на берег, – обиделся Бруно. – И не подумаю отказываться от своих слов.
– Он прав, – вмешался Лоран. Эпаминондас гордо удалился.
– Нет, все-таки никак не пойму, – не унимался тот, – зачем ей нанимать таких придурков, они же ни черта ни в чем не смыслят.
Я оставил их. И спустился к ней в каюту. Там по-прежнему было темно. Снова зажег свет. Она лежала все
– Может, тебе лучше сойти на берег здесь? – предложила она. И добавила: – Как и всем остальным.
Я уселся прямо на пол, прислонившись головой к койке.
– А мне совсем не хочется сходить на берег.
– Днем раньше, днем позже, какая разница?
– Пока еще не время. Я сойду, но попозже.
– Что же должно случиться, чтобы ты сошел, чего ты ждешь?
– Гибралтарского матроса.
Она не рассмеялась.
– Прости, – извинился я, – я и сам не знаю. Внезапно она как-то резко, почти грубо спросила:
– Откуда ты явился?
– Я же говорил тебе, – напомнил я, – из Министерства колоний, копировал там документы…
– Ты что, совсем идиот, разве ты не видишь, что происходит?
– Да нет, я не идиот и все прекрасно вижу.
– И все равно не хочешь сойти на берег?
– Пока нет. Не хочу, это единственное, в чем я уверен. У меня нет никаких причин сходить на берег.
– А вот у меня, – тихо проговорила она, – ты же сам знаешь, у меня есть очень веские причины, чтобы заставить тебя сойти на берег.
– А мне плевать на твои веские причины.
Она сразу успокоилась. И с какой-то коварной нежностью, точно уговаривая ребенка, проворковала:
– Хорошо, оставайся здесь, только молчи, обещаешь, да?
– Буду стараться изо всех сил.
– Ты что, действительно веришь, будто можно все время молчать?
– Я верю, что нужно молчать, пока можешь. Но нельзя же молчать… без конца.
И улегся подле нее.
– Честно говоря, я уже больше не в силах молчать, – признался я.
Какое-то мгновение мы чувствовали себя так, будто поговорили. Но это ощущение быстро прошло, и скоро этого стало мало. Она прижалась лицом к моему лицу и долго оставалась так, не шелохнувшись.
– Скажи мне что-нибудь, что придет в голову.
– Анна…
Часы на столике показывали два. Сон не шел.
– Еще что-нибудь, – попросила она.
– Мне нравится на этой яхте.
Она легла и больше ни о чем не просила. Погасила свет. Через иллюминатор виднелась пустынная набережная, ее ярко освещал прожектор. Можно было подумать, будто всякое желание между нами угасло навеки.
– Надо поспать, – проговорила она, – мы больше не можем не спать, мы с тобой оба смертельно устали.
– Да нет, по-моему, ты ошибаешься.
– По правде говоря, я люблю, когда ты такой, как стена.
– Помолчи…
– Самая великая любовь на свете, что это значит?
Я видел ее лицо в слабом свете прожектора. Она улыбалась. Я поднялся, готовый уйти. Она попыталась меня удержать.
– Дура ты набитая, – проговорил я.
И высвободился из ее рук. Она дала мне уйти, не делая больше никаких попыток удержать меня подле себя.
– Не надо расстраиваться, – попросила она, – ведь и я тоже молчу, правда, по-своему.
Яхта отчалила глубокой ночью. Спал я очень мало. Меня то и дело будила вибрация корабельных винтов, и я подолгу лежал без сна. Потом, когда совсем было отчаялся и уже занялся день, меня наконец сморил сон. Из каюты я вышел где-то к полудню. Она была на палубе, спокойная и веселая, как и всегда по утрам. Разговаривала с Бруно. Он не был пьян, но пребывал в весьма дурном расположении духа, утверждая, будто его застали врасплох, будто у него и в мыслях-то не было плыть в эту самую Дагомею, и так далее и тому подобное. Она как могла пыталась утешить его обещаниями, что мы сможем там поохотиться на куду. Я услыхал, как она сказала ему:
– Это такая штука, которую каждый должен непременно хоть раз попробовать, а так ты сможешь сказать, что дело уже сделано…
Он смотрел на нее с недоверием. Бруно был самым молодым матросом из всей команды. Ему еще очень не хватало знания непреходящей зыбкости этого мира. Нам всем стоило немалых трудов разъяснить ему необходимость наших вояжей. Однако все относились к нему с огромным терпением.
Обедали мы вместе. К нам за столик подсел Эпаминондас. И с этого дня ежедневно ел вместе с нами. Ни разу ничуть нас не стеснив. В то утро он прямо-таки светился от радости. Погода стояла прекрасная, он уже совсем забыл про Маюнгу, про свои угрызения совести и даже, по-моему, про цель нашего путешествия в Дагомею.
– Так, значит, плывем, – бросил он, крепко хлопая меня по плечу.
– Плывем, плывем, успокойся.
– Вот видишь, – как-то вдруг развеселилась она, – можешь радоваться, твой номер удался.
На лице Эпаминондаса отразилось искреннее негодование.
– Если уж кто-то и сыграл с тобой какой-то номер, то, во всяком случае, не я.
Смеясь, она согласилась.
– И потом, туда или куда-нибудь еще, – заметил Эпаминондас, – если разобраться, какая разница?
– Все-таки нельзя терять надежды, – вмешался я, – иначе уж вообще…
– Самое забавное, – предположила она, – если он уже давным-давно трудится молочником где-нибудь в Дижоне, а я, как последняя шлюха, все шляюсь и шляюсь по морям и океанам в поисках этого великого мужчины.
– По морям или где-нибудь еще… – прыснул Эпаминондас.
Все рассмеялись, даже матросы, что сидели за другими столиками. Никто не выглядел шокированным.
– Может, в Дижоне, а может, нигде… – заметил я.
Эпаминондас не понял, и, как и всякий раз, когда он оказывался в таком положении, на лице его отразилось нечто вроде смертельного испуга.