Матросы
Шрифт:
В парусном вооружении еще более головоломные названия. Мачта с ее деталями была зашифрована словами топ, шпор, бугель с обухом, вантина, штерт, вантпутенс, шкив для фала, бугель для гика, тросовый талреп, а при парусе укоренились такие названия, как ликтрос, шкаторины, шкотовый, галсовый и бензельный углы, люверсы, банты, кренгельсы, слаблини, риф-сезни…
Для Шишкарева, простого русского парня, все эти слова, да и не только эти, а и сотни других морских терминов звучали как сладостная музыка. Он годами привыкал к этим мудреным названиям и произносил их с наслаждением.
Шишкарев мог целиком положиться на Одновалова, ходившего на веслах и под парусами так же свободно, как по земле.
У Одновалова широкие плечи, оттопыренные губы и хитрющие глаза в глубоких орбитах. Одно из его достоинств — разумная неторопливость. Когда на Одновалова нажимали и заставляли принимать быстрые решения, он мог ошибиться.
— Подумай, подумай, Костя, — обычно подшучивал Матвеев, — ты у нас аксиома.
Не обижаясь, Одновалов складывал большие губы, скажем прямо, даже не бутончиком, а пышной розой, изображая глубокомысленное раздумье, и постепенно приходил к точному решению. У него можно было поучиться сохранять запасы жизненных сил и нервы, не тратить их по пустякам, а только на дело. Многое, трудное для других, давалось ему легко, и, конечно, он все выполнял согласно своему характеру с продуманной медлительностью и не без юмора.
Людей, подобных Столярову, Одновалов не осуждал, относился к чужим слабостям снисходительно. Больше всего он верил в целительную силу времени да в младших командиров, умеющих «выкатать дурь» из самого, казалось бы, неисправимого матроса.
Столяров ценил способность Одновалова погружаться в самую гущу нового материала, но не тонуть в нем, а с устойчивой добросовестностью осваивать знания, выбирая их постепенно, как выбирают сети — аккуратно и точно, все к месту и ничего не перепутав. Могучее действие корабельной артиллерии заставляло Одновалова относиться к различного рода пушкам и установкам с уважением. Он знал, что орудия и реактивные установки появились в результате будничной работы инженеров, техников и рабочих, к которым он питал благодарную признательность. Он не восторгался, не ахал, а Добросовестно изучал механизмы «до винта-шплинта». Вместительный и ничем лишним не загруженный ум поглощал много. Проникая в законы управления огнем и маневром, Одновалов особенно любил занятия по радиолокации, понимал меру ответственности всей команды и уважал самые различные специальности. Черное море, бедное рыбой и птицей, разве сравнишь с Каспием, с его табунами перелетной птицы, с кремовыми и алыми цветами лотоса в дельте, с зарослями чилима и сальвинии. Пальмы, бамбуки, салиниты, чай не росли в Севастополе, а субтропиков Одновалов еще не видел.
Кубрик… Чего там не наговорят в час досуга! Рассказы о штормах, о гибели рыбаков вместе с дельфиньими сетями и белужьими крючьями перемежались легендами о вечных скитальцах, о трупах моряков, по воле течений идущих на определенной глубине с колосниками на ногах.
Больше всех Василий привязался к Матвееву и как бы равнялся по нему. Матвеев знал себе цену. И фигура его была как бы откована, и голова вскинута, и в глазах особый, металлический блеск, и движения уверенные. Таких безумно любят девчата и вздыхают по ним, закрыв глаза и подрагивающими губами вышептывая их имена. Поглядите, как Матвеев работает веслом, как «дает солнце» на турнике, как входит в любое дело, осваивает его! Только прищурит глаза, закусит зубами нижнюю губу и повторит вслед за старшиной любой прием. Матвеев приучил Василия ежедневно подтягиваться на турнике по шестнадцать раз, делать «мост», спортивную зарядку с нагрузкой, окатываться холодной водой. Он играл на мандолине, нежном и робком инструменте, пел, танцевал. Его так же, как и Василия, тянуло в город, на улицы, в толпу, всегда приманчивую для общительной молодежи, еще не знающей о тех радостях и разочарованиях, какие сулит им жизнь.
Разные люди жили в этом городе. И нигде так тесно, как в крепости, не переплетались их судьбы.
X
Когда предлагают «полудить котелок», следует над этим задуматься. Может быть, Латышев иносказательно советует обзавестись таким же штакетником, как у него, навесить замок на ворота, похвалиться ковром и голубыми ставнями?
В кутке жить спокойней, нет слов. А чему учили на флоте, чему учит партия? Хотя и беспокойная это должность — быть честным человеком на земле, а все же по плечу. Не хотелось Петру забираться в скорлупу, лежать, как ракушка на мелководном пригреве, и поглядывать на мир из надежного панциря. Да и надежный ли он? Долежишься — наступит ногой первый прохожий, только чвякнешь.
Как же так получается — выступил за интересы партии, а колхозники отвернулись? А может быть, нельзя ставить знак равенства между парторгом и партией, нельзя поддаваться Латышеву? Конечно, самое наипростое решение: запастись фактами и — в райком. Если не прав — поправят, если прав… Вспомнился резкий, пугающий голос Пелагеи и тех, кто ей поддакивал. Да и на ферме, после собрания… Даже острозубые молодые доярки прятали от него глаза, будто стыдились говорить начистоту.
И вот однажды встретил Архипенко подругу жены Машеньку Татарченко. Давненько не забегала она в их хату, к подруге. Зашла в правление за талонами на костру.
— Машенька, сто лет, сто зим!
— Здравствуй, Петя! — девушка кокетливо развязала платок. — Ты домой? Пойдем вместе. Не возражаешь?
— Мечтаю.
— Смотри не перемечтайся. Я беспощадная.
— Знаю. Степку до бочки довела. Сняла с него гнет?
Машенька передернула плечами, задумалась. Видимо, не так-то легко вспоминала она о лихом своем ухажере.
— Пишет длинно. Прежде чем читать, беру словарь иностранных слов. Иначе не разберешь. Будто из Парижа пишет… Пока не налепит всякого про абсолютизм и якобинцев, руки от письма не оторвет…
Приятно слушать Машеньку, ее говорок с картавинкой. Щеки ее, зарумяненные морозцем, свежи, губы алы, глаза прямо-таки светятся — можно залюбоваться. А тут еще подвитый по моде локон упал на ее чистый высокий лоб.
— Чего пялишься, Петя? Жене докажу. — Машенька ударила его варежкой по плечу. — Пойдем домой вместе.
Они пошли, держась пообочь разъезженной морозно-окаменевшей грунтовки. Справа, метрах в ста, стоит длинный сарай под черепицей — мастерские. К ним выкладывали тракторный въезд из дубового кругляка, сшивали его скобами. Из-под топоров, тесавших бревна, вылетала белая щепа. Татакал двигатель электростанции. Возле дверей машинного отделения Ефим Кривоцуп вытирал паклей черные руки и смотрел на них. На открытом воздухе стояли купленные в МТС комбайны. Возле выделявшегося свежей корабельной окраской и новой конструкцией стогометателя собрались любители техники, изучали машину. На сеялках лежали камышовые снопы с заледеневшими метелками; места в сараях для них пока не хватало.
За шиферными крышами «Заготзерна» виднелась в расплывчатых тонах тополевая аллея, насаженная еще при атаманах. Машенька ловко выбирала тропку, ни разу не ошибившись и не споткнувшись о мерзлые кочки. Даже в зимней нескладной одежде фигурка девушки не проигрывала — четко выделялись ее бедра и грудь. Вся она такая веселая, ясная, довольная жизнью, собой. Ничто, казалось, еще не печалило ее, не выводило из себя надолго. И нечего греха таить, позавидовал ей старшина, и полегчало на сердце от этой его хорошей зависти.