Маяковский. Самоубийство

Сарнов Бенедикт Михайлович

ГОЛОСА СОВРЕМЕННИКОВ

В непосредственной близости от памятника Пушкину, тогда еще стоявшего на Тверском бульваре, в доме, которого уже давным-давно не существует, имелся довольно хороший гастрономический магазин в дореволюционном стиле.

Однажды в этом магазине, собираясь в гости к знакомым, Маяковский покупал вино, закуски и сласти. Надо было знать манеру Маяковского покупать! Можно было подумать, что он совсем не знает дробей, а только самую начальную арифметику, да и то всего лишь два действия — сложение и умножение.

Приказчик в кожаных лакированных нарукавниках — как до революции у Чичкина — с почтительным смятением грузил в

большой лубяной короб все то, что диктовал Маяковский, изредка останавливаясь, чтобы посоветоваться со мной.

— Так-с. Ну, чего еще возьмем, Катаич? Напрягите все свое соображение. Копченой колбасы? Правильно. Заверните, почтеннейший, еще два кило копченой «московской». Затем: шесть бутылок «абрау-дюрсо», кило икры, две коробки шоколадного набора, восемь плиток «Золотого ярлыка», два кило осетрового балыка, четыре или даже лучше пять батонов, швейцарского сыра одним большим куском, потом сардинок…

(Валентин Катаев. «Трава забвенья»)

Маяковский пил мало, главным образом вино того сорта, которое теперь называется «Советским шампанским», а в те годы называлось шампанским «Абрау-Дюрсо».

Когда я однажды крикнул официанту: «Шампанского!» — Маяковский сказал: «Ну, ну, что это вы! Просто скажите „Абрау!“»…

Иногда он появлялся на веранде ресторана Дома Герцена, летом, когда посетители сидели за столиками здесь, у перил с цветочными ящиками, среди листьев, зеленых усиков, щепочек, поддерживающих цветы, среди самих цветов, желтых и красных, — по всей вероятности, это была герань…

Все уже издали видели его фигуру в воротах, в конце сада… Он замедлял ход, ища взглядом незанятый столик…

Однажды он сел за столиком неподалеку от меня и, читая «Вечерку», вдруг кинул в мою сторону:

— Олеша пишет роман «Ницше»!..

Это не то, что было вчера, как говорят в таких случаях, а буквально это происходит сейчас. Буквально сейчас я вижу этот столик чуть влево от меня, на расстоянии лодки, сифон сельтерской воды, газетный лист, трость, уткнувшуюся в угол скатерти, и глаза, о которых у Гомера сказано, что они, как у вола.

(Юрий Олеша. «Ни дня без строчки»)

Воспоминание Олеши о том, как Маяковский укорил его, когда он крикнул официанту: «Шампанского!», не вполне согласуется с нарисованной Катаевом сценой купеческого размаха, с которым Маяковский отдавал свои распоряжения приказчику «в кожаных лакированных нарукавниках — как до революции у Чичкина». Но оба эти описания, сделанные мастерами художественной пластики, дают нам возможность представить себе, в каком шоке был Маяковский, когда от всего этого великолепия — копченой «Московской» колбасы, осетрового балыка, икры, швейцарского сыра, бутылок «Абрау» и даже, надо полагать, сифона сельтерской воды на ресторанном столике — остались одни только бычьи семенники.

Не скрою, что объяснение С. Я. Адливанкина, когда я его услышал, показалось мне каким-то мелким, обывательским.

Не мог же, в самом деле, Маяковский покончить с собой из-за того, что с прилавков магазинов вдруг исчезли швейцарский сыр и копченая «Московская» колбаса.

Но дело было не в колбасе и не в швейцарском сыре.

Это был крах мировоззрения.

* * *

Из тьмы скептических, критических, сатирических и иных полемических выпадов ненавистников социализма едва ли не самый ясный и простой принадлежит русскому поэту Алексею Константиновичу Толстому.

Прошу прощения за непомерно

длинную цитату, но она хороша тем, что заменит мне множество других — политических, экономических, философских и всяких иных высказываний этого рода, на которые я мог бы тут сослаться:

Порой веселой мая По лугу вертограда, Среди цветов гуляя, Сам друг идут два лада… Ей весело, невесте, «О, милый! — молвит другу, — Не лепо ли нам вместе В цветах идти по лугу?» И взор ее он встретил, И стан ей обнял гибкий. «О, милая! — ответил Со страстною улыбкой, — Здесь рай с тобою сущий! Воистину все лепо! Но этот сад цветущий Засеют скоро репой!» «Как быть такой невзгоде! — Воскликнула невеста, — Ужели в огороде Для репы нету места?» А он: «Моя ты лада! Есть место репе, точно, Но сад испортить надо Затем, что он цветочный!» «А роща, где в тени мы Скрываемся от жара, Ее, надеюсь, мимо Пройдет такая кара?» «Ее порубят, лада, На здание такое, Где б жирные говяда Кормились на жаркое; Иль даже выйдет проще, О жизнь моя, о лада. И будет в этой роще Свиней пастися стадо». «О друг ты мой единый! — Спросила тут невеста, — Ужель для той скотины Иного нету места?» «Есть много места, лада, Но наш приют тенистый Затем изгадить надо, Что в нем свежо и чисто!» «Но кто же люди эти, — Воскликнула невеста, — Хотящие, как дети, Чужое гадить место?» Им имена суть многи, Мой ангел серебристый, Они ж и демагоги, Они ж и анархисты… Весь мир желают сгладить И тем ввести равенство, Что все хотят загадить Для общего блаженства.