Шрифт:
Въ Москв романическихъ приключеній относительно поменьше, чмъ въ Петербург, - по крайней мр, приключеній, выплывавшихъ наружу. А ужъ процентъ кровавыхъ трагедій, сравнительно съ процентомъ петербургскимъ, совсмъ ничтоженъ. Какъ-то разъ, — посл надлавшей въ свое время шума исторіи Кашевской и Кувшинскаго — я разговаривалъ объ этой московской добродтели съ молодымъ литераторомъ-петербуржцемъ, авторомъ ряда бытовыхъ очерковъ изъ нравовъ столичной «улицы». Я указалъ ему на количественную разницу въ процент романической уголовщины петербургской и московской и спросилъ его мнніе о причинахъ. Онъ изложилъ мн цлую серію гипотезъ и предположеній. Изъ нихъ многія я позабылъ, многія показались мн натянутыми и рискованными. Но одно изъ положеній моего знакомаго вспоминается мн, какъ не лишенное оригинальности. Оно гласило: «у васъ въ Москв меблированныхъ комнатъ меньше». То-есть: меньше народа, не имющаго семьи или, по крайней мр, ея подобія. Меньше народа, отбитаго отъ дома и поставленнаго на холостую ногу въ такіе годы, когда человкъ, готовый выйти изъ семьи отцовской, близокъ, вмст съ тмъ, къ тому, чтобы формировать семью свою собственную и изъ сына семьи превратиться въ pater familias'а. Меньше народа, обреченнаго на безалаберную богему — неизбжный удлъ всхъ этихъ суррогатовъ житья своимъ домомъ, отъ шикарныхъ chambres garnies до студенческихъ, во вкус А. И. Левитова, «комнатъ снебелью» гд-нибудь на Бронныхъ. Затмъ: въ состав петербургской богемы женскій элементъ гораздо сильне, чмъ въ состав богемы московской. Двушки и женщины, стремящіяся
— А остальные номера заняты «нашими». Скажу вамъ: прекрасные ребята! Отличная компанія подобралась! Два студіоза, консерваторка одна — Есиповой носъ утереть собирается, — рожища, я вамъ скажу, преестественная, но ничего, добрая двка; поэтикъ одинъ… мы его Пушкинымъ изъ банкирской конторы кличемъ… Ну, еще два, три парня, — такъ, «ососки», но терпть можно, смирные къ тому-жъ. А въ семнадцатомъ номер полковница, отличная дама, душа-человкъ; мы вс ее страсть какъ любимъ. Настоящая этакая, знаете ли, барыня, блой кости и голубой крови, и жеманства этого, pruderie — ничуть! Душа на распашку и веселая. У ней и бутылочку красненькаго распить можно съ пріятностью, и порвать всякое легкомысліе она согласна. Но не думайте чего-нибудь такого, нехорошаго. Она, батюшка, но изъ тхъ… Говорю вамъ: барыня самая заправская. Да чего лучше? Пойдемте-ка къ ней, она дома.
— Но какъ же это? Неловко… Вонъ на мн сорочка русская…
— Глупости! Мы вс къ ней ходимъ какъ придется, запросто…
Въ конц-концовъ вы непремнно очутитесь у этой дамы. Прежде всего васъ поражаеть мысль: «Что значитъ женщина! Такой же номеришко, что и у меня, а какъ у нея комфортабельно! И туалетецъ, и вера по стнамъ, и коверъ на полу, и лампа подъ абажуромъ съ сушоными цвтами, и хорошими духами пахнетъ. Правда, на піанино стоитъ тарелка съ недоденной колбасой, изъ-за шифоньерки съ бездлушками выглядываетъ предательски горлышко кахетинской или крымской „четверти“, но… `a la guerre comme `a la guerre. Сама полковница — дама того возраста, когда женщинъ о годахъ уже не спрашиваютъ. Помята лтами и жизнью, но нравиться еще очень можетъ: большая, вальяжная, сытая и блая барыня. Взглянуть на нее поутру, — найдутся и морщинки, и сдинки, и кожа поблекла, и губы выцвли, и бюстъ одрябллъ. Но ввечеру она — если не красивое, то, во всякомъ случа, еще эффектное созданіе: корсетомъ душитъ себя, не жаля, пудрится, какъ Жюдикъ, мажется, какъ Сара Бернаръ, — вся гримированная, но разберетъ это разв только знатокъ… а ужъ куда-же наивнымъ обитателямъ „комнатъ снебелью“! На полковниц надтъ капотъ, когда-то несомннно дорогой, теперь же, какъ и сама хозяйка, поношенный, но еще сохранившій много слдовъ недавняго великолпія. За этотъ капотъ предъ вами немедленно извиняются: „Я не ждала… вы застали меня въ такомъ „дезабилье“… А впрочемъ, у насъ, вдь, попросту, — вотъ и вы въ русской рубашк“. Но зайдите къ полковниц завтра, посл-завтра, по приглашенію, безъ приглашенія, — вы, все равно, застанете ее въ томъ же капот. Она „не одвается“ — за исключеніемъ тхъ дней, когда вызжаетъ въ театръ или концертъ (въ гости она никогда не здить, и у нея никогда гостей изъ общества не бываетъ) и удивляетъ меблированный мірокъ остатками своего когда-то, должно быть, замчательнаго туалета. Вы курите, разговариваете. Быстро убждаетесь, что предъ вами не „полуинтеллигентка“, а, дйствительно, барыня, видвшая въ своей жизни и хорошіе дни, и хорошее общество, дама съ отличными манерами, съ красивою рчью, кое-что читавшая, съ тактомъ, способная говорить обо всемъ, но особенно охотно о „чувствахъ“. Въ свою красивую рчь она вставляетъ время отъ времени французскія фразочки и произноситъ отлично. Словомъ, вы въ присутствіи женщины настолько distingu'ee, что вамъ даже неловко за свой костюмъ, за свои провинціальныя манеры, за свой нечаянный визитъ. Вы успваете между дломъ, — изъ намековъ, отдльныхъ фразъ, брошенныхъ мимоходомъ, — постичь, что барыня замужемъ, но была несчастна въ супружеств и живетъ врозь съ мужемъ; что тянется дло о развод, или, наоборотъ, мужъ ей развода не даетъ, потому что — „несчастный любитъ меня безъ памяти, но что же мн то длать? Вдь, сердцу приказывать невозможно“! У дамы довольно трудныя обстоятельства, однако!.. „живемъ кое какъ, боремся съ судьбой и, слава Богу, не скучаемъ“.. Среди разговора, которымъ вы совершенно очарованы, васъ смущаетъ только одно обстоятельство: вашъ коридорный знакомецъ, при всемъ своемъ уваженіи къ хозяйк, безцеремонно швыряетъ, окурки папиросъ прямо на коверъ, а она останавливая его, кротко замчаетъ: „Ахъ, Петинька, Петинька!.. Какой же вы неряха“!
— Вотъ теб разъ! — думаете вы, — „Петинька“! Какъ-же этотъ самый Петинька говорилъ мн, будто живетъ въ номерахъ и знакомъ съ дамой всего три недли?
Вваливается возвратившаяся изъ оперы, съ театральной галерки, компанія „нашихъ“: тутъ и мозглявенькій Пушкинъ изъ банкирской конторы, и вертлявый юристъ въ пенснэ французскаго золота, и медикъ третьяго семестра Архипъ Превозносященскій. Это мужчина съ грудищею тенора di forza, плечами Ильи Муромца, съ рзкими чертами энергическаго лица, голосомъ какъ у протодіакона и кулакомъ — „по покойнику на ударъ“. Превозносященскій садится въ дальній уголъ и, въ то время какъ вс шумятъ и болтаютъ, пребываетъ тамъ тихо и молчаливо. Но вы чувствуете на себ его тяжелый и какъ бы подозрительный, враждебно испытующій взоръ, и вамъ почему-то неловко подъ этимъ взоромъ, какъ на экзамен. Вы видите также, что хозяйка время отъ времени, украдкой, поглядываетъ въ сторону Превозвосященскаго
— Что это вы?
— Ахъ, извините! Сколь вы нжны! — грубо отвчаетъ богатырь, очевидно, задирая васъ.
Хозяйка встаетъ съ мста и порывисто уходитъ за перегородку спальной, откуда раздается ея сдержанно-взволнованный зовъ:
— Архипъ Владиміровичъ, пожалуйте сюда на минутку.
Воинственный пылъ Превозносященскаго погасаетъ. За перегородкой быстрый, рзкій дуэтъ шопотомъ; до васъ долетаютъ отрывистыя повышенія то mezzo-soprano, то баса:
— Это невыносимо… Сколько разъ просила… Вы не умете себя держать въ обществ… Какъ это глупо… Вы меня компрометтируете…
— Но не могу же я дозволить, чтобы всякій…
— Не ваше дло. Я сама знаю, что прилично, что неприлично, и всякаго сумю остановить, когда будетъ надо…
Компанія сдержанно улыбается, и кто-нибудь нагибается къ вашему уху съ совтомъ: „Вы, батенька, съ Матильдой Алексевной поосторожне! Превозносященскій у насъ — ухъ какой! Къ намъ-то онъ привыкъ, а вы человкъ внов“…
Превозносященскій возвращается краснй рака и весь остальной вечеръ ухаживаетъ за вами съ самоотверженной кротостью и усердіемъ, стараясь изо всхъ силъ заслужить прощеніе ваше и „ея“. Предъ вами — меблированная Карменъ, дрессирующая своего меблированнаго Хозе.
А потомъ Хозе повадится ходить къ вамъ каждый день либо съ жалобами на тиранство погубительницы своего покоя, либо сидть по два часа подрядъ молча, со взоромъ, уставленнымъ въ одну точку и полнымъ такой мрачной выразительности, что посл этого визита вы идете къ меблированной Карменъ и дружески (ибо уже недли дв какъ вы ближайшіе друзья) рекомендуете:
— Вы-бы, Матильда Алексевна, какъ-нибудь полегче съ Превозносященскимъ! Вотъ вамъ Федоровъ сталъ конфекты носить… а тотъ, медвдь, на стну лзетъ, никакъ съ нимъ не сообразишь. Вдь, вы знаете, какой онъ. Долго ли съ нимъ нажить хлопотъ?
Карменъ клянется вамъ, что она ни въ чемъ не виновата, что Архипъ напрасно ревнуетъ и длаетъ исторію, какъ всегда, изъ пустяковъ, — и… въ тотъ же вечеръ удетъ съ Федоровымъ кататься за городъ!.. А ночью, по ея возвращеніи, вы не должны слишкомъ удивляться, если услышите отчаянный стукъ въ дверь вашего номера и отворите бдной Карменъ, которая, растерзанная, въ изорванномъ бль, окровавленная, съ помутившимися отъ ужаса глазами и блымъ, какъ полотно лицомъ, прохрипитъ вамъ:
— Онъ хотлъ меня зарзать! — и упадетъ безъ чувствъ на вашемъ порог.
Случай съ трагедіей, конечно, везд и всюду дло исключительное. Но эти Матильды Алексевны, эти меблированныя Карменъ, съ ихъ перемнчивыми легкими романчиками — явленіе частое, общее и замчательно точно и одинаково повторное. Мн лично случалось знать ихъ штукъ до десяти. И, право, мнялись лишь имена, да цвтъ волосъ, да покрой капотовъ. А затмъ всегда одна и та же исторія.
Непремнный возрастъ между тридцатью пятью и сорока пятью годами (по словамъ Карменъ, — тоже всенепремнно, — двадцать шесть); непремнно — либо имя русское, а отчество иностранное, либо имя иностранное, а отчество русское; непремнная смсь прошлой бонтонности съ настоящей распущенностью; непремнный неоконченный разводъ съ супругомъ; непремнная, — частью дйствительная, частью притворная, ради интересности, — нервность и истеричность. Вс эти дамочки — дти полурусскихъ семей: съ примсью остзейской, французской или польской крови. Родители когда-то были богаты, потомъ крахнули. Дамочекъ воспитывали широко и богато, а потомъ, — силою-ли необходимости, случаемъ ли, — он попали въ руки глупыхъ. скучныхъ и неподходящихъ захолустныхъ мужей, ко всему этому — обыкновенно — хотя достаточныхъ, но не слишкомъ богатыхъ. Словомъ, въ супружеств — ни деньги, ни красы, ни радости: одн лишь „сцены“, вялый сонъ, недомогающее прозябаніе въ бездльномъ и безденежномъ „медвжьемъ углу“. А барыньк „жить хочется“, она съ темпераментомъ, съ нервами „съ головкой“. Да еще въ головку положено нсколько идеекъ изъ умныхъ романовъ. Въ десятк барынь этого сорта я зналъ двухъ, трехъ такихъ, что по части тонкой психологіи чувствъ и, конечно, любви въ особенности, смло могли бы заткнуть за поясъ хоть самого Бурже. И вотъ загорается у барыньки идея — „оставить этотъ скучный дворъ, гд жалкое существованіе“, и помчаться въ столицу на поиски новой жизни, подъ псевдонимомъ новаго и „своего дла“. Мужъ высылаетъ ежемсячно деньги… жить кое-какъ можно, — тмъ боле, что окружающая барыню въ столиц меблированная среда неприхотлива и невзыскательна. Вокругъ барыньки толпится молодежь, очень юная, очень веселая, — безпритязательно влюбленная и платонически поклоняющаяся. Молодежь на три четверти провинціальная: дти медвжьихъ угловъ, нагрянувшія въ столицу — съ аттестатомъ зрлости въ одномъ карман и четвертнымъ билетомъ въ другомъ — изъ захолустныхъ гимназій и семинарій. Они и женщинъ-то не видывали, кром наивно-тупенькой кузины Машеньки и еще боле наивно-грубой горничной Галки или Дуняшки. Холеная, „интеллигентная“, ловкая, хорошо одтая Матильда Алексевна поражаетъ ихъ, какъ существо невдомаго міра; они вс — у ея ногъ. Ахъ, какая женщина! Ахъ, какой человкъ! И лишь немногіе смльчаки матеріалисты дерзаютъ мечтать:
— Ахъ, если бы она увнчала мой пламень! Значитъ, „флёрта“ — сколько хочешь, обязанностей никакихъ: Барыньк весело, она втягивается въ флертовую музыку и черезъ нкоторое время длается ея спеціалисткой — „меблированной Карменъ“. Попадаются между ними и „червонныя дамы“, — Ребекки Шарпъ, ловкія эксплоататорши вертящейся вокругъ нихъ молодежи, — но это относительная рдкость. Обыкновенно, это — женщины очень легкомысленныя, поверхностныя, но добрйшей души; он скорй сами готовы отдать свое, чмъ взять чужое. До тхъ лишь поръ, пока флёртъ остается только флёртомъ, длится истинный расцвтъ меблированной Карменъ. Она — своего рода мотылекъ, перелетающій съ цвтка на цвтокъ, ни къ одному особенно но привязывающійся, разстающійся легко, дружески, и оставляющій по себ такое же дружеское воспоминаніе въ участник мимолетнаго увлеченія. И вдругъ въ такія-то розовыя отношенія врывается мрачный и буйный Хозе-Превозносященскій. Карменъ „закрутила“ его между прочимъ, такъ себ, изъ любопытства, — какъ это отнесется къ ней „непочатая натура“? А непочатая натура взяла да и вспыхнула самою настоящею страстью — безпредльною и самоотверженною, но требующею и къ себ уваженія; взяла да и привязалась къ меблированной Карменъ, какъ можетъ привязаться молодая, впервые охваченная любовью сила, попавшая въ мягкую власть, въ бархатныя лапки къ героин бальзаковскаго возраста, отцвтающей, но опытной и интересной, и еще прекрасной прелестью теплаго, яснаго „бабьяго лта“. Страсть заразительна. Настроеніе меблированнаго Хозе охватываетъ и меблированную Карменъ. Она сознаетъ себя героинею большого, крупнаго, сильнаго чувства, и ей нравится сознаніе, возвышающее ея женское достоинство. Форменное объясненіе въ любви. Связь. Но Превозносященскій — Превозносященскимъ, а въ свою флёртовую бойкую богему барынька слишкомъ сильно втянулась, чтобы отъ нея отказаться. Онъ любить, но въ то же время флёртируетъ, флёртируетъ и флёртируетъ. А Хозе въ своей ревнивой безраздльной любви рычитъ, рычитъ и рычитъ. Рычитъ, — однако, терпитъ. Но всякому терпнію бываетъ конецъ. И въ одинъ прекрасный день Хозе убждается, что его Карменъ устала отъ сильныхъ страстей, что флёртъ затягиваетъ ее сильне обыкновеннаго, и что, увы, кажется, на горизонт уже обрисовалась тнь его счастливаго преемника, меблированнаго тореадора Эскамильо.