Меч ислама
Шрифт:
Опасаясь, что дону Алваро вздумается написать что-нибудь прямо противоположное, Просперо показал ему свое письмо. Испанец изумился.
– Но это неправда! – воскликнул он.
– Полно, полно, друг мой! Разве я осмелился бы написать императору ложь? Укажите мне хоть слово неправды.
Дон Алваро еще раз изучил письмо.
– Я не могу ткнуть пальцем в лживое слово. Неверен общий смысл! Какое отношение имеет Дориа к этому делу?
– Разве не Дориа задумал разделаться с Драгутом? И разве его замысел не исполнен? И разве он не находился в восточной части Средиземноморья, разве неаполитанская эскадра не часть его флота?
– Но зачем вы отказываетесь от славы, от своей собственной победы, достойной ордена Золотого руна?
– Чтобы отдать долг чести.
– Насколько я знаю, ваши счеты с Дориа несколько иного рода.
– Вы не знаете всего. Сделайте мне одолжение, дон Алваро, не говорите ничего, что могло бы уменьшить ту долю заслуги, которую я с радостью отдаю Дориа.
– Если вы просите, то пожалуйста, друг мой! Но я не стану говорить также ничего, что могло бы преуменьшить вашу личную заслугу!
– Можно пойти на компромисс, что я и сделал в своем письме.
Желая доставить ему удовольствие, дон Алваро согласился, однако оставил за собой право рассказывать всем о тактическом мастерстве Просперо, без которого победить у мыса Ла-Мола было бы невозможно, – начиная с изобретения, превратившего «Имакуладу» в гигантскую бомбу, что смела с поверхности воды треть вражеского флота еще до начала битвы.
Если это и было преувеличением, то в него впадал не только дон Алваро. Поколение моряков, ставившее умение и мастерство неизмеримо выше простой доблести, восхищалось подробностями битвы при Ла-Моле так же, как ранее восхищалось хитрой стратегией, обеспечившей победу при Прочиде.
Основываясь на тех свидетельствах, которыми мы располагаем, следует усомниться, что победа у Балеарских островов обрадовала кого-либо больше, чем императора: истинный подвиг всегда вызывал горячее одобрение воинственного Карла V и всегда приветствовался им.
За две недели до памятного сражения император, прибывший в Барселону с намерением купить для Италии корабль, ликовал по поводу донесения Дориа о захвате Драгута и его флота у Джербы – донесения, оказавшегося поспешным и преждевременным. Была особая причина, по которой его величество принял это столь близко к сердцу. Он прекрасно знал, что в среде его дворян существовало недовольство назначением герцога Мельфийского адмиралом Средиземноморья в ущерб испанским морякам. Его победа подтвердила правильность этого выбора и стала личным торжеством императора. Накануне посадки на корабль в Барселоне его величество получил ужасающее известие о том, что Драгут, которого Дориа хвастливо объявил захваченным в плен, на самом деле находится в море со всем своим флотом и продолжает грабить, как всегда безжалостно, христианское побережье. Эта новость уязвила гордость императора. Он был встревожен и исполнен тягостных сомнений относительно своей проницательности, которой кичился, и думал, как бы заткнуть рты тем, кто теперь подвергал ее обоснованному сомнению.
Неуверенность императора подкрепляли не только те из его свиты, которые советовали Карлу не назначать Андреа Дориа, но также и те, кто не мог простить ему нежелания выбрать адмирала из их числа. Он точно знал, что эти люди испытывают сейчас тайное злорадство, созерцая очевидный провал генуэзского бахвала. Их лица, конечно же, выражают печальное участие, они наперебой восклицают: «Ах, какое несчастье! Какое невезение!» Но это не могло обмануть короля. Он чувствовал, что над ним смеются, его унижают, и в глубине души был взбешен до крайности, тем более что гордость не позволяла ему выказать свое негодование.
Дальше стало еще хуже. Появились инсинуации, которых генуэзский адмирал явно не заслуживал. Говорили, что да, раньше он добивался успехов, но успехи эти объяснялись отчасти везением, отчасти безграмотностью противника, а многие победы были заслугой капитанов, служивших под началом Дориа.
Даже маркиз дель Васто, оплакивая друга, которого считал погибшим из-за предательства Дориа, громогласно вспоминал Гойалатту и победу, добытую там адмиралом. Разбирая этот эпизод, дель Васто напоминал, что Дориа едва не потерпел поражение из-за своей поспешности, а выручила его лишь отвага одного его подчиненного, генуэзца по имени Просперо Адорно, который впоследствии героически погиб в битве при Шершеле, где Дориа не сумел вовремя поддержать его. Гранды качали своими вельможными головами и маловразумительно бормотали, что, дескать, все общество было введено в заблуждение относительно достоинств моряка, чья истинная сущность наконец-то открылась.
Это звучало почти как неодобрение выбора императора, считавшего провал адмирала-иностранца, назначенного против воли старших по возрасту и умудренных опытом советников, своим личным позором.
Страшные известия о зверствах, учиненных Драгутом в личных владениях короля на Мальорке, на подступах к испанскому королевству, еще более уязвили гордый дух императора. Он был так разозлен, что при всяком разговоре об этом его речь становилась совершенно неразборчивой из-за сильного заикания.
Однако окружавшие его люди не страдали этим изъяном и совершенно перестали скрывать свои мысли и сдерживать языки. Они же вполне откровенно называли Андреа Дориа наглым шарлатаном, человеком, скрывавшим ничтожность своих дел за громкими словами и самодовольным хвастовством, и окрестили его лысым, вообразившим, что у него выросли волосы, оттого что император надел на него парик. На его счет относили убитых мужчин, изнасилованных женщин, угон в рабство мирных жителей, надругательства, грабежи и поджоги, от которых пострадали подданные императора на Балеарских островах. Король воспринимал это так, будто обвиняли его самого. Он обратился к своему духовнику, кардиналу Лойасе.
– Я возвысил этого человека. Его неудача – моя неудача. Люди считают меня ответственным за ужасные страдания, выпавшие на долю моих подданных. А мне нечего возразить.
В подавленном настроении он отказался от намеченного путешествия, покинул Барселону и вернулся в Мадрид. В каждом его вздохе звучало: «О горе мне!»
И вдруг, подобно торжествующему лучу солнца, его мрачное отчаяние рассеяла потрясающая новость с Ла-Молы: полный разгром флота Драгута, возвращение награбленного на Мальорке, освобождение людей, захваченных им на Балеарских островах, и бесчисленного множества христиан, изнемогавших от рабского труда на галерах варваров!
В письме Просперо содержалось высказывание, столь любопытным образом подтвержденное в отчете губернатора, что Просперо можно было заподозрить в том, что он-то и внушил губернатору эту мысль.
«Славный подвиг, – писал губернатор, – совершен неаполитанской эскадрой, возглавляемой мессиром Просперо Адорно, лучшим капитаном флота Вашего Величества. Мы, Ваши верноподданные на этих островах, сообщаем Вашему Величеству, что герцог Мельфийский и его достойный подчиненный своевременными действиями спасли Минорку и возместили ущерб, причиненный Мальорке».
Эти радостные слова император расценил не только как апологию герцога Мельфийского, но и как свое собственное оправдание, что было гораздо важнее. В речи, обращенной к тем, кто своими безжалостными нападками на Андреа Дориа внушал Карлу чувство стыда, император назвал их злобными клеветниками. Чтобы прекратить критику Дориа, которая, как ему казалось, была косвенно адресована ему самому, король велел обнародовать письма, извещающие о победе. Было объявлено, что критиканы проявляют нелепую поспешность и пристрастны в своих недавних суждениях. На основании чего герцог считал, что Драгут разбит при Джербе, – не так уж важно. Главное в том, что разгром последовал очень скоро и был столь полным, что адмирала можно считать оправданным.