Меч Вайу
Шрифт:
Абарис навещал ее редко; посидев немного у изголовья больной, он снова мчался на валы, чтобы помочь отбить очередной приступ сармат. Опия не обижалась на сына, понимая, что ему теперь не до нее – Абарису поручили командовать одним из отрядов, начальник которого сложил голову в бою. Поэтому Абарис был обязан в первую очередь позаботиться о своих воинах, чтобы они были вовремя накормлены, чтобы оружие было в полном порядке, чтобы на порученном ему участке вала было в достатке камней для пращей, кипятка, бревен, дров, чтобы ночная стража случаем не задремала – да мало ли и других не менее важных забот выпало на его долю.
Марсагет заходил еще реже. Скупо роняя слова, он пытался ободрить жену, но это у него не очень получалось, и тогда, погладив ее по щеке огрубевшей от оружия ладонью, Марсагет почти бегом выходил из дома и, вскочив на коня, ехал по акрополю мрачнее грозовой тучи. Вождя начали одолевать сомнения: вдруг ложную клятву хранительнице очага принес Тимн, а он его освободил от наказания, тем самым вызвав справедливый гнев Священной Табити? Вдруг из-за этого сколоты потерпели поражение в первом бою?
Чтобы умилостивить богиню, Марсагет несколько раз устраивал торжественные жертвоприношения, но это не помогало: по-прежнему сарматы окружали Старый Город, и по- прежнему Опия таяла на глазах.
Осада затягивалась, что было не на руку Дамасу. Вождя сколотов такое положение тоже не устраивало, потому что запасы провианта в Атейополисе не безграничны, а надежды на урожай в этом году рассеялись, как дым от сожженных полей. Подсчитывая убытки, Марсагет ярился, но исправить что-либо был не в состоянии – сил на ответный удар явно не хватало. И тогда на воинском совете было принято решение просить помощи у царя Скилура и вождя племени траспиев, брата Опии. Если второе предложение – послать посольство к траспиям – ни у кого не вызвало возражений, то на первое вынудило пойти только отчаянное положение осажденных. И Марсагет, и знатные люди племени понимали, что теперь их вольностям, а значит, и доходам от торговли пришел конец: царь Скилур потребует в качестве платы за оказанную услугу беспрекословного подчинения и присоединения к его государству. Но выбирать не приходилось – жизнь дороже…
В одну из темных ночей сколоты предприняли отчаян-ную вылазку. Пока шел ночной бой, посольства сколотов проскользнули мимо вражеских сторожевых постов и незамеченными скрылись в степи. Во главе одного из них – к царю Скилуру – был Аттамос, брат Радамасевса, второе возглавил сын Марсагета Абарис, племянник вождя племени траспиев.
Потянулись долгие, томительные дни ожидания. Их однообразие нарушали лишь робкие попытки сармат взять Атейополис приступом. По всему чувствовалось, что сарматы готовятся к последнему, решающему штурму.
Светало. Марсагет, задумавшись, не спеша ехал в сопровождении двух телохранителей по Старому Городу. Мерная поступь коня убаюкивала, путая безрадостные мысли. Неожиданно конь всхрапнул и резко отпрянул в сторону; телохранители молниеносно взяли на изготовку тугие луки, целясь в человека, словно из-под земли выросшего на пути вождя. Это был высокий худой старик, одетый в рваный длинный плащ; сквозь прорехи торчали клочья шерсти звериной шкуры, заменявшей ему рубаху или кафтан. Замызганые кожаные шаровары, протертые на коленях до дыр, свободно ниспадали на какое-то подобие обуви, представляющее собой грубо сшитые заячьи шкурки мехом внутрь, туго подвязанные свежим лыком выше щиколоток. Длинные волосы старика падали на лицо, в седой бороде запуталось несколько сухих травинок, темное лицо в шрамах застыло каменной маской, настолько безжизненной, что вождю захотелось дотронуться до него рукой, чтобы убедиться, не сон ли это.
– Что тебе нужно, старик?
– Смерть ходит вокруг твоего дома… – глухой голос, казалось, раздался откуда-то со стороны, и Марсагет едва не обернулся, чтобы удостовериться в этом.
Присмотревшись к старику повнимательней, Марсагет заметил привязанные к поясу деревянные резные фигурки богов и небольшую кожаную сумку; из нее выглядывали пучки травы. Теперь он уже не сомневался, кто перед ним – один из отшельников, славившихся искусством врачевания. В былые времена они часто заходили в Атейополис, но жрецы воспротивились этому, потому что отшельники гораздо лучше их лечили сколотов, тем самым подрывая авторитет жрецов. После этого лесные врачеватели больше не появлялись в пределах Старого Города. Слабая надежда затеплилась в груди вождя, и он сказал, легким наклоном головы выразив свое почтение к старцу:
– Ты прав. Могу я надеяться на твою помощь?
– На все воля богов… Веди…
В опочивальне Опии царил полумрак, лишь крохотный светильник грустно подмигнул вошедшим. Отшельник подошел к постели, где в полудреме забылась жена вождя, и надолго застыл, уставившись на лицо Опии, словно высеченное из белого мрамора. Марсагет стоял позади старика не шевелясь, мысленно творя молитву Великой Табити.
– Пусть все уйдут из дома. Ты останься…
Его глухой голос разбудил Опию. Она приоткрыла глаза, испуганно посмотрела на него. Старик мгновенно отпрянул от постели, слегка прикрыв лицо рукой.
– Кто… это? – чуть слышно прошептала Опия.
– Успокойся, это твой исцелитель, – наклонился над женой вождь, поправляя одеяло из бобровых шкур, считавшихся у сколотов лечебным средством против многих простудных заболеваний.
– Хорошо… – Опия прикрыла глаза.
Марсагет обернулся к старику – и едва не отшатнулся под зловещим взглядом врачевателя, вперившего в него свой единственный глаз с таким выражением, что Марсагету захотелось проткнуть его мечом, чтобы потушить жгучий огонь, бушующий внутри зрачка. Но отшельник тут же опустил голову и забормотал заклинания.
– Что еще нужно? – пересилив в себе неожиданно вспыхнувшую неприязнь, спросил Марсагет.
– Стань в угол… Нет, в тот…
Марсагет хотел сказать старику, что если что-нибудь случится с Опией после его врачевания, то ему не сносить головы, как вдруг почувствовал, что не может пошевелить языком; ноги и туловище его закостенели, руки бессильно повисли, и он застыл совершенно неподвижно в углу опочивальни. Только глаза не потеряли способность видеть.
Тем временем отшельник зажег еще два светильника и поставил у изголовья больной. Беспрерывно бормоча заклинания, он сунул руку в сумку, вытащил горсть белого порошка и просыпал им узенькую дорожку от постели Опии к входной двери. Затем прикрыл ладонями светильники и резким движением поднял вверх руки. Пораженный вождь увидел, как крохотные светлячки вдруг затрепетали, взметнулись ввысь, превратившись в три огненных щупальца; переплетаясь, они осветили опочивальню ярким голубовато-белым светом. Какой-то странный неприятный запах, от которого запершило в горле и на глазах выступили слезы, наполнил комнату.
Сквозь слезную поволоку вождь увидел, как старик склонился над Опией, словно прислушиваясь к ее дыханию, затем стремительно отпрянул от постели и негромким, заунывным голосом запел.
Странные шорохи наполнили опочивальню. Чувствуя, как на голове зашевелились волосы, не в силах даже крикнуть от ужаса при виде картины, представшей перед ним, Марсагет безумными глазами следил за тем, как из-под ложа Опии сначала побежали черные большие тараканы, затем мыши, за ними, неуклюже подпрыгивая, толстая безобразная жаба… Вся живность направлялась строго по белой дорожке из порошка и исчезала за порогом двери. Наконец сверкнули тугие кольца, и совершенно переставший что-либо соображать вождь сколотов увидел длинное гибкое тело змеи – словно темный ручей, она заструилась к выходу.