Медиареальность
Шрифт:
Сходство и различие медиа-философии Платона и Маклюэна можно представить как отношение их зеркальной противоположности. Истине мыслящей души противопоставлена истина души множественной, чувствующей; медиа искажают эту истину тем, что полагаются на чувство (Платон), или же тем, что отдают приоритет одному/нескольким чувствам, ограничивая образ целого (Маклюэн). Разумеется, только возможность отбрасывать избыток значений делает медиум информативным, но вопрос медиа-философии, как мы видим, упирается в вопрос о том, что именно отбрасывается и как именно осуществляется ограничение этой изначальной избыточности истины. Противоположность позиции Платона и Маклюэна можно взять за основу как такую дополнительность подходов, которая позволила бы нам присмотреться к той самой ограничивающей/искажающей природе медиа, без которой был бы невозможен искомый перенос значения, его существование в отделении и отдалении от собственной истины.
Маклюэн датирует возникновение визуального космоса моментом изобретения алфавитного письма, которое впервые лишило голос собственного значения, представив его в виде простого набора ничего не значащих по отдельности звуков. Это событие определяет последующую судьбу греческой и всей европейской культуры вплоть до изобретения новых электронных средств медиа. Вполне очевидно, что размах этой концепции не допускает возможности ее верификации, тогда как количество контраргументов, которые могут быть приведены в ее опровержение не поддается исчислению. И все же интерес представляет не конкретное содержание этого тезиса, а возникающий в связи с ним вопрос о действительном соотнесении в письме визуальных и акустических элементов и их роли в формировании, а затем и воздействии этого медиума. Голос традиционно связан с инстанцией власти, и платоновский пиетет к речи с очевидностью сопряжен с представлением о властвующей истине, проводником которой должен быть правитель-философ или совершенный политик. Слоговое письмо Шумера и Египта сохраняет еще связь с голосом и неслучайно платоновская традиция более благосклонно относится к египетской иероглифике, чем к греческому алфавитному письму, которое не только подрывает связь письма с голосом, но и, по-видимому, вносит в социальную жизнь хаос множества голосов, стремящихся к власти, но утративших связь с порядком истинной речи. Однако перипетии голоса и зрения возникают все же не в момент перехода от иероглифов к алфавиту, а значительно раньше.
Передача сообщения с помощью рисунков (пиктография) в известной мере уже разрушает господство речи, представляя систему ее значений в виде порядка изображений. Подобные картинки не только обладают длительностью хранения, которой лишена речь, но они по-своему представляют и само действие речи, поскольку абстрактные и уменьшенные изображения предметов маркируют их удаление или отсутствие, а тем самым и происходящий в речи факт замены предмета его знаком. В истории письма такая интерпретация голоса с помощью визуального ряда дополняется и прямо обратной помощью, которую голос оказывает зрению для интерпретации знаков. В ранних формах письма представление абстрактных понятий не могло быть осуществлено с помощью изображения предметов, поэтому использовалось изображение, созданное по принципу ребуса. Рисунки должны были подсказывать имена, соединение которых вело к искомому слову, таким образом, зрительный ряд использовался для пробуждения звучащего голоса, а текст должен был восприниматься как присутствие речи с ее преимущественным правом на истину. Эта взаимная интерпретация голоса и зрения в пространстве письма превращает его, по-видимому, в средство своего рода рефлексии над природой языка и речи. В этом отношении интересна практика египетского письма, когда слоговая запись, которая все еще строится по принципу ребуса и допускает различные прочтения (поскольку запись без гласных увеличивает число омонимов) дополняется изображением вещи или символом категории вещей, к которой принадлежит обозначаемая вещь (так называемые «детерминативы»). Таким образом, мы видим, как в письмо вводится элемент мета-письма, который позволяет указать, что такой-то знак надо понимать именно так-то. Это мета-письмо по сути устанавливает взаимное отражение зрительного и акустического, показывая, что звук может быть изображением, а изображение звучанием, но полного тождества двух способов записи здесь все-таки нет, поскольку смысл удвоения записи как раз и состоит в том, чтобы с помощью зрения правильно слышать название, а с помощью речи правильно видеть пиктографический знак.
Мы видим, что письмо, чтобы быть запечатлением речи, должно быть одновременно и неким знанием о речи, мета-речью и мета-письмом. В этом смысле система письма действительно предоставляет поле возможностей для интерпретации истины речи, однако очевидно, что реализация этих возможностей вряд ли происходит сама собой. Если бы фонетическое письмо само по себе разрушало основы аудио-тактильной вселенной, трудно было бы объяснить его использование и распространение среди греческих полисов, а затем и заимствование этого письма другими культурами, которые при этом обошлись без заимствования греческой оптической системы мира. С другой стороны, легко представить, что экономная фонетическая запись оказалась удобной именно для небольших греческих полисов, а свободное отношение этой записи к звуковой стихии речи позволила ей связать в общее пространство пестрое множество греческих диалектов. Работа письма создает условия, которые действительно выступают неким ограничением, а тем самым и уточнением избыточности речи, и только так обеспечивает возможность передачи сообщения от отправителя к получателю. Сохранение налоговых документов в первых империях являет власть монарха над временем, над подданными и их имуществом, сведенным к маленьким абстрактным значкам на глиняных табличках, оно воплощает собой волю, ставшую камнем и глиной с запечатленными на них письменами, но это письмо показывает и власть чиновников, способных прочитывать волю господина, способных вести свою собственную политику и бороться за власть. Иными словами, сила медиа оказывается заключена не в самой по себе системе письма, но в достаточно конфликтном отношении речи и письма как некой мета-речи, письма власти и мета-письма подчинения и интерпретации.
Платон ясно ощущает этот конфликт, осуждая письмо за то, что власти истины оно предпочитает власть толпы, что равносильно власти беззакония. Каузальную силу письма в смысле Маклюэна Платон мог бы рассматривать как безрассудную власть тирана, которым завершается в конечном итоге всякая охлократия. Напротив, диалектика, которая воспитывает философов-правителей, отнюдь не означает деспотическое утверждение истины, скорее мы должны говорить о постоянном противоборстве истины речи и условий записи ее в душе, в упорядоченном космосе и государстве. Мы не можем ничего изменить в речи истины, но нам представлена возможность подвергать сомнению господствующие медиа, указывать их ограниченность и предлагать иные средства для выражения всегда избыточной природы сообщения. В этом смысле консерватор Платон гораздо лучше понимает динамическую природу медиа, нежели Маклюэн. То, что введение алфавитного письма привело к кодификации законов и формированию известной нам системы греческих демократий, говорит о том, что и самому введению письма и выбору в пользу системы фонетической записи сопутствовала политическая и культурная борьба за право на обладание истиной речи. Так же точно и распространение книгопечатания стало не столько случайным шагом к еще большему торжеству визуального представления мира, сколько революцией национальных языков и свободных городских общин против культурной и политической иерархии, освященной господством латыни и авторитетом традиции.
Передача сообщения – это всегда доверие к другому, не только в смысле признания безусловной надежности другого, но и в смысле готовности признать права другого, увидеть в нем особенность, которая, возможно, изменит сообщение, но не приведет к его полной утрате. Открытие электромагнитных волн привело к новой эре в технологии передачи сообщений, однако само исследование электричества вдохновлялось вопросом сохранения движения и силы в природе. Таким образом, проблема передачи сообщения оказывается уже вписана в задачу познания мира, и в этом смысле поиск новых медиа служит так же и способом присвоения истины природы или, точнее, способом передачи ее истинной речи. В свое время фотография приветствовалась, как способ увидеть достоинства мимолетного, показать самостоятельную красоту сложного, прежде всего городского пейзажа, представить толпу и оживление улицы как произведение искусства. Фотография позволяла увидеть, узнать и примириться с миром индустриальной эпохи, с толпами нового массового общества, со всем тем, что для большинства было непонятным и чуждым, но все равно должно было быть усвоено в качестве единственной среды обитания. Таким образом, новый медиум был воспринят не только как средство сообщения, но и как форма познания мира, способная потеснить устоявшийся канон академический живописи, которая в свое время пережила революционную эпоху изобретения перспективы и утверждения нового способа представления мира, нового (еще не-картезианского, но уже геометрического) способа познания природы.
Итак, можно сделать вывод, что история рефлексии медиа неотделимо связана с историей истины, поскольку проблема передачи сообщения – лишь обратная сторона проблемы получения сообщения, т. е. в конечном итоге проблемы познания. Но это говорит и о том, что проблема медиа не может ограничивать себя рамками рецептивной концепции познания, поскольку медиация предполагает всегда определенный риск и действие, ограничение истины и опасность утраты избыточности сообщения взамен обеспечения точности и определенности послания. Пресловутая маклюэновская координация чувств – еще не действие, однако она становится им, когда воплощает себя в некой части мира, выделяя эту часть как меру своего соучастия в процессах мира. 46 Такой мерой является любое орудие, как и любая игрушка, но речь, а затем письмо создают особую вещь, в которой сам мир заявляет о нас. Мы не только говорим, но и слышим (и слышим в первую очередь голос того, кто обращался к нам и учил нас речи еще до того, как мы научились говорить), не только пишем, но и читаем. Это своего рода эффект зеркала, но в отличие от зеркального образа, возвращающего нашу внешность как пока еще чуждый образ, который еще необходимо себе присвоить, речь и письмо непосредственно возвращает нам само наше действие. Только это возвращение действия, позволяет нам преодолевать естественную конечность любого движения и действия, организуя сколь угодно сложные последовательности, позволяющие охватить сколь угодно сложные явления, процессы и территории. Таким образом, медиа врастает в наше тело как «непосредственный» способ восприятия и действия, наконец, как способ позиционирования себя по отношению к собственной истине.
46
П. Бурдье определял архаический обряд как «практический мимесис природного процесса, которому нужно поспособствовать» (Бурдье П. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001. С. 179).
1. Бурдье П. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001.
2. Иваненко Е. А., Корецкая М. А., Савенкова Е. В. Созвездие Гор гоны. Эссе об эффектах медиа. СПб.: Алетейя, 2012.
3. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна: пер. с франц. М.: Ин-т экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998.
4. Неопределенность как вызов. Медиа. Антропология. Эстетика. Коллективная монография / Под. ред. К. Вульфа, В. Савчука. СПб.: Изд-во РХГА, 2013. 246 с.
5. Шевцов К. П. Продолжение в другом. Реконструкция медиа-пространства. 2-е изд., испр. СПб.: СПбФО, 2009. 216 с.
Медиа и насилие
Актуальность темы соприродна повсеместно распространенному предубеждению о возросшей свободе, даруемой новыми медиа. Нет нужды повторять клише о свободе доступа к информации, высказывания своего мнения, произвола репрезентации своего образа в сети. Важно, что сегодня появились исследования, противостоящие общему умонастроению о роли насилия в медиасреде. 47
47
Bolz N. Gewalt und Medien: Ein Studienhandbuch (Uni-Taschenb"ucher M) von Michael Kunczik und Astrid Zipfel von UTB (Broschiert–1. Juli 2006); Von Lichtgestalten und Dunkelm"annern: Wie die Medien "uber Gewalt berichten von Thomas Hestermann von Vs Verlag (Broschiert–Dezember 2011); Gewalt der Medien: Studien zu Gewalt an Schulen. Empirische Hinweise und bildungstheoretische Konzepte von Volker Ladenthin und Jessica von W"ulfing von Ergon (Broschiert–5. Oktober 2007); Medien – die «vierte Gewalt» von Klett (Broschiert–August 2011); Medien und Gewalt von Heinz Buddemeier von Menon Verlag (Broschiert–4. April 2006); Praxisbox Medien und Gewalt: Problemfelder und Handlungsm"oglichkeiten. Mit CD-ROM und Bildkarten von G"unther Gugel vom Institut f"ur Friedensp"adagogik (Sondereinband–15. Oktober 2010).
Трудно не согласится с диагнозом Дитмара Кампера: «Тема “насилия” стала конъюнктурной. Говорят о брутальном, реальном насилии, о воображаемом насилии, о символическом, структурном насилии. И говорят о его возрастании. По всему миру и все чаще проводятся по этой теме научные мероприятия, которые, однако, не ведут дальше очерчивания границ. Как и прежде, остается загадкой, как получается, что после нескольких тысячелетий пацификации человечества приходится констатировать неожиданно сильный всплеск насилия на всем земном шаре». 48 Ситуация усугубляется тем, что в медиареальности насилие привилегировано; оно всегда пропускается вперед культуры, экономики, политических дебатов, о нем сообщается тотчас, как только оно где-либо происходит. Вернее сказать, как только оно проявляется, то первым получает право голоса и образа на экранах в прайм-тайм, за которое бьются не на жизнь, а насмерть индустрия развлечений, реклама товаров и услуг. Насилие, разрушение, смерть приковывают и прочно удерживают внимание телезрителей и пользователей у экранов, радиослушателей у радио. Его неустранимость – темное пятно разума – противится сокровенной цели просвещения его сократить, обуздать, предотвратить, облекая его в культурные формы: спорт, искусство, экстремальный досуг, садомазохистские клубы.
48
Кампер Д. Тело. Насилие. Боль. СПб., 2010. С. 58.