Медленные челюсти демократии
Шрифт:
Плачевная полемика западников и славянофилов, по видимости составляющая нерв нашей умственной истории, — на деле постоянно уводит в сторону от реальных проблем русской жизни и нимало не знакомит с жизнью западной. С упорством мы изучаем заметки Страхова, дневники Достоевского, письма Тургенева, полемику Тургенева и Герцена, — так, словно недостаточно повернуть голову и посмотреть, что на самом деле происходит на нашей Родине. Мы дословно повторяем аргументацию трибунов столетней давности — и ничего, кроме гонораров, сегодняшнему оратору это не приносит.
Суть полемики Тургенева и Герцена предельно актуальна и совершенно демагогична. Тургенев задается вопросом: а нужно ли внедрять в голову русского народа социалистические идеи, если можно непосредственно внедрять цивилизацию? «Роль образованного класса в России — быть преподавателем цивилизации народу» — не правда ли, именно с этой формулой,
Пылкий Тургенев (как и многие теперешние демократы) полагал, что противопоставление России и Европы — надуманно, и спасение придет через осознание общей цивилизации. И чего легче: посчитать разницу в климате, истории, географии — яко небывшей? Общая Европа — вот лозунг недавних лет, прозвучавший из уст хитрого партаппаратчика. Так говорили уже давно, просвещенные либералы настаивали именно на такой трактовке истории. Понятное дело, что русских мужиков об этом проекте не информировали; важно, впрочем, и то, что европейцев также в известность не поставили. К реальной истории это никакого отношения не имело. Это был очередной маниловский проект, его автор, кстати будь сказано, наряду с любовью к либерализму выражал преданность Александру II в личных письмах. В жанре любви к начальству составлены и цивилизационные письма Тургенева: он опасается революций, не хочет обидеть начальство — он лишь хочет ответственного начальства, просвещенного и послушного крестьянства, разумных оброков, либеральной конституции. Сегодня мы называем такое устройство мира цивилизацией.
На письмо Тургенева Герцен отвечает, что если не дать России социалистическую идею — то с русским народом произойдет то же самое, что случилось с народом Западной Европы — народ сделается инертным, сытым, равнодушным к чужой беде, охотно унижающим более слабого, но пресмыкающимся перед начальством.
Эти страницы Герцена цитируют не часто. Писал он подчас такое, что в либеральный отчет не ложится. «Истинной свободы духа, быть может, было больше в те времена, когда пылали костры инквизиции, чем в современных буржуазных демократических республиках». Так вот прямо и писал — и как это прикажешь цитировать тому, кто славословит западную демократию устами русских мыслителей? Трудно, надо выкручиваться. Рассуждая о Герцене, сегодняшние исследователи реконструируют его сознание из материалов собственного опыта, проецируя собственные меркантильные соображения о том, как удобнее устроиться, и приписывают великому человеку логику удачно эмигрировавшего дантиста. Небось не дурак, в Англию подался, где права и пряники, а из России бесправной и беспряничной смылся — и вопроса даже не возникает: а насколько преданно Герцен любил приютивший его Запад?
Его тошнило от западных обывателей, он ненавидел самодовольных буржуа, он не любил капитализм, не любил угнетение человека человеком, не приветствовал прогресс, который оправдывает рабство. И никаким биллем о правах эту ненависть к мещанству было не унять. Никаким прогрессивным ресторанным меню не смягчить брезгливость по отношению к тупому самодовольному гражданину самодовольной колониальной державы — которая считается символом свободы. Мы привыкли забывать это и считать главным делом лондонского сидельца то, что он развернул революционную агитацию и разбудил Ленина, однако помянутая революционная агитация была направлена не только против русского порядка, но и против западного порядка также. Герцен презирал мещанский устой, мораль третьего сословия, протестантскую этику — одним словом, презирал все то, что в нашем сегодняшнем представлении есть необходимая среда демократического общества.
В сущности, Зиновьев во многом воспроизвел его судьбу — уехал в эмиграцию, но остался зрячим, не ослеп от пестрого изобилия харчей.
Ничего особенного от западных материальных благ Зиновьев взять не мог, поскольку запросы его были крайне незначительны. Что можно дать человеку, которому ничего не нужно? Одевался он не скромно, но убого, в один и тот же пиджак зимой и летом. Свитер, который он подарил отцу, перешел ко мне, — Зиновьеву казалось, что это очень теплая, надежная вещь; на самом деле это тонкая тряпочка. Вряд ли в его гардеробе была вещь лучше. Фраза «мне и рубля не накопили строчки» применима к нему абсолютно. Он был равнодушен к еде. Если и попадал в ресторан, то к меню не прикасался, подлинного удовольствия от знакомства с рекомендациями шеф-повара не знал; всегда заказывал
Однако же иные скажут, что шницель (заметим, венский шницель!) в мюнхенском ресторане — это совсем недурно! А отдельный кабинет в подвале — большая привилегия. Легко представить, что Александр Зиновьев стал бы удачной мишенью для острот прогрессивного барина Тургенева, сделался бы одним из персонажей его язвительных арабесок. Высмеять этого психопата, поедающего шницели и грозящего западной цивилизации! «Гейдельбергские арабески» Тургенева написаны весьма хлестко — непонятно только, зачем называть их «арабесками» — то есть словом, отсылающим читателя вовсе не к западной культуре, но наоборот, к восточной. Доказывать, что благо проистекает из западной цивилизации, и назвать свой труд «арабесками» — никакому Зиновьеву не изобрести подобного парадокса. Труд следовало бы назвать «атлантидками» или «тевтонками», и название «Гейдельбергские тевтонки» смотрелось бы куда уместнее. Это общая беда прогрессивных журналистов — про смысл забываешь, когда служишь идеологии. Тут ведь надо сказать язвительно, да погромче — важно заглушить противную партию.
Противная партия тоже старалась, но с меньшим успехом. «Западные арабески» Герцена (вот, кстати, пример того, как слово используется по назначению — поскольку книга повествует об относительности западного опыта) прочитаны не были. Карамзин, который писал про лондонских нищих, загнанных под землю (в Лондоне бедняки жили — впрочем, и сейчас живут — в подвалах), или Лимонов, который много лет спустя написал о том же — отклика в российских читателях не нашли. Никто им просто не поверил. В 74 году, когда брежневские цены на нефть еще были высоки, и СССР страшил человечество, в Москву пришло письмо из-за границы от эмигранта Лимонова — письмо, достойное войти в полемику славянофилов и западников как уникальный документ. Поэт-плейбой уехал на Запад, осмотрелся, поразился и написал былым согражданам о том, что советская пропаганда не врет: оказалось, действительно есть нищета, проституция, обман! Письмо заканчивалось трогательным, искренним возгласом: «Все это, правда, есть! Верьте Лимонову!» Читали скандальное письмо, передавали друг другу пять машинописных страничек — но не верили. А как же тоталитаризм и совесть? А идеалы? А седовласый сэр Исайя Берлин и благородная Ахматова как же? А что же еж и лисица, если кто понимает, о чем идет речь? Так ведь не может быть, что в России — обман и на Западе тоже обман.
Когда Зиновьев принялся разоблачать стратегию Запада, он даже ввел в словарь смешное слово «западнизм» вместо слова «западничество», указал, что слою «Запад» — однокоренное со словом «западня». Неужели, смеялись демократы, Запад готовит нам ловушку? Именно, настаивал автор, именно в ловушку «западнизма» мы и угодили! Книги о Западе получились у Зиновьева смелыми и немного наивными. Иногда кажется, что искренняя наивность ученого — залог открытий; однако открытий он не сделал, книги научно недостоверные, катарсиса «Зияющих высот» он уже достигнуть не мог. И ответ на вопрос, почему же так случилось, весьма прост: отрицая бытие социалистической России, он мог создать русский народный эпос, летопись эпохи распада. Он говорил на языке русской летописи, но говорить на языке западной летописи — он совсем не умел. Среди современников Зиновьева было довольно людей, знающих Запад куда лучше него — достаточно вспомнить Аверинцева или Гаспарова. Сам он не принадлежал той культуре, не жил ею никогда, не она была ему нужна, и, говоря о Западе, он говорил все о той же России. Запад есть одна из метафор русского бытия, сказочная страна с молочными реками и кисельными берегами.
Настоящий Запад никого не обманывал, а если кто-то принимал черное за белое, это его собственная вина. Четыреста лет назад Шекспир написал: «здесь золота довольно для того, чтоб сделать все чернейшее — белейшим», и вольно было западникам не читать Шекспира внимательно.
Однако никто — ни Герцен, ни Тургенев, ни Лимонов, ни Зиновьев — про Запад на самом деле не думали. Апеллируя к Западу или понося Запад, участники многолетней дискуссии выбирали работающую идеологию для управления Россией.