Медвежатник фарта не упустит

Сухов Евгений Евгеньевич

— Мадам, — поправила его Лизавета и посмотрела на павильонные часы. Обе большие стрелки их показывали половину второго пополудни. — Мне пора.

— Жаль, — уже заметно расстроился ротмистр, вставая и помогая Лизавете выйти из-за стола. — Искренне жаль.

— Прощайте, ротмистр, — ответила ему на это Лизавета и пошла к выходу из сада, чувствуя на себе его взгляд. Ее мысли были уже далеко.

— Не пришел, — шептали губы, хотя выражение ее лица оставалось для окружающих совершенно безучастным. — Не пришел…

Глава 27. ГОСПОДИН ПРИСТАВ?

Редакция «Нового Казанского слова» находилась там же, в трехэтажном доме Стахеева на Лобачевской улице, с балконами, пилонами и пилястрами, где производилась запись добровольцев в Народную армию. Савелий Николаевич поднялся на второй этаж, прошел коридором до двери с табличкой «Редакция газеты „НОВОЕ КАЗАНСКОЕ СЛОВО“ и, постучав, открыл ее.

— Вам кого, гражданин? — спросил его, подняв голову от пишущей машинки, человек в старомодном пенсне и с папиросой в зубах.

— Редактора, — коротко ответил Родионов.

— Я редактор, — сказал человек в пенсне и перестал стучать по клавишам машинки. — Чем могу?

— В первом номере вашей газеты был опубликован материал под названием «В застенках чрезвычайки», — начал Савелий. — Подписан он был так: «Бывший узник». Мне надо увидеться с этим человеком.

— Видите ли, — редактор пыхнул папиросой и затушил ее в пепельнице. — Мы не имеем права раскрывать псевдонимов наших авторов. Так что, извините, гражданин, — развел он руками, — ничем помочь…

— Я все понимаю, — перебил редактора Родионов. — Дело в том, что в своей статье или очерке, не знаю, как это у вас там правильно называется, он упоминает об арестованной Родионовой, сидевшей в том же подвале, что и ваш автор. Это моя жена, и я ничего не знаю о ее дальнейшей судьбе. Поэтому и хочу увидеться с этим «узником», чтобы спросить у него о ней.

Редактор снял пенсне, посмотрел на Савелия долгим взглядом, потом взял карандаш и написал на клочке бумаги:

Терещенко Николай Филиппович.

Гостинодворская ул., дом Кузнецовой.

— Благодарю вас, — с чувством произнес Родионов, пряча бумагу в карман.

— Не стоит, — задумчиво ответил редактор и одел пенсне. — Удачи вам!

* * *

Терещенко был у себя на квартире, возился со сломанными телефонными аппаратами. Пахло канифолью, какой-то кислотой, на примусе калилось жало паяльника с самоделковой деревянной ручкой на конце.

— Представляете, они пытались навесить мне связь с контрреволюционной организацией белогвардейцев, — возмущаясь, с надрывом говорил Николай Филиппович. — Этот следователь заявлял, что обладает списком белых, в котором я якобы числюсь техником в отряде связи и именно мне вменено в обязанность производить запасы проводов и прочих материалов и приборов для обеспечения связи между белогвардейскими отрядами. Представляете? И это все потому, что при обыске у меня нашли несколько телефонных аппаратов, находящихся в починке! Я, конечно, все отрицал, и после допроса меня кинули обратно в арестантскую, в этот страшный подвал.

Терещенко вдруг остро посмотрел на Савелия Николаевича, нетерпеливо слушавшего «бывшего узника чрезвычайки» и ожидавшего, когда же наконец он станет говорить важное и нужное ему, Родионову, и неожиданно добавил:

— Это все равно что сейчас ко мне придут белые и, обнаружив у меня провода и телефонные аппараты, предъявят мне обвинение, что я готовлю оборудование для обеспечения связи между красногвардейскими отрядами! Такое ведь тоже не исключено, правда?

Родионов пожал плечами:

— Сейчас невозможно понять, что происходит. Так что все может быть.

— Конечно, не исключено! «Стукнет» кто-нибудь каппелевским контрразведчикам, что я чиню телефоны, и нагрянут те с обыском. И обратно меня в подвал! Тот же самый… Хе-хе-хе! — Но весело, похоже, ему не было.

Николай Филиппович, у коего, несомненно, была после всех его переживаний в Набоковском подвале нарушена нервная система, с опаской посмотрел на Савелия Николаевича.

— У меня нет привычки «стучать» на кого-либо, — сухо произнес Родионов. — Так что по этому поводу вы можете не беспокоиться.

— Это хорошо, — стал понемногу успокаиваться Терещенко. — Так, значит, вы говорите, та красивая женщина, Родионова, была ваша жена?

— И была, и, надеюсь, есть моя жена, — заметил Савелий Николаевич.

— Она жива, — твердо произнес бывший узник чрезвычайки. — Плоха была, это да, но жива! Когда все кончилось и кучеренок открыл нам двери, наше арестантское сообщество, если, конечно, можно так сказать, мгновенно распалось. Все сделались каждый сам за себя и ринулись, толкая друг друга, в открытые двери подвала, на свободу! Никто ни на кого не смотрел; все глядели вперед, в крайнем случае под ноги, чтобы не упасть на ступени. Ведь они вели к свободе! И вы представляете, когда мы вышли из этого подвала, город был пустой. Совершенно пустой! Признаюсь честно, это было жутковато!

— А Лизавета? Ну, Родионова? Куда она пошла? — взволнованно спросил Савелий Николаевич.

— Я же говорю, мы распались и мало обращали внимания друг на друга. Мы упивались свободой.

— Погодите, погодите, — оборвал бывшего узника чрезвычайки Родионов. — Сосредоточьтесь. Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить, куда пошла моя жена? С кем?

— Да, сейчас вспоминаю… С той женщиной и пошла, — ответил, как само собой разумеющееся, Терещенко.

— С какой той? — едва не вскричал в своем нетерпении Родионов.

— С той, что ответила за вашу жену при поверке, — начал пояснять узник. — Ваша жена не могла говорить после этого «пробного расстрела», и та женщина ответила за нее. Мол, Родионова здесь…

— И куда они пошли?

— Туда, — неопределенно махнул рукой Терещенко. — Послушайте, как вы думаете, может, мне не надо покуда починять эти телефонные аппараты? Переждать, когда установится какая-нибудь власть? Навсегда, а? Что скажете?

Последние слова бывший узник чрезвычайки произнес уже в спину Родионову. Савелий Николаевич ушел, разочарованный и одновременно счастливый.