Медвежатник фарта не упустит
Шрифт:
В глубокой задумчивости Савелий Николаевич присел на скамейку, и тут ему пришла мысль снова наведаться в нумера «Франция». В конце концов, именно там должна была ждать его Лизавета, и именно туда он должен был прийти после завершения «дела» в банке.
Савелий поднялся. От Лядского садика до нумеров «Франция» было не очень далеко, и он решил пройтись пешком. Выйдя на Пушкинскую улицу, он был неприятно поражен обилием военных патрулей. Документов у него никаких не было, и вздумай они остановить его и проверить бумаги, ему бы нечего было им предъявить. Оставалось одно: проявлять каким-то образом радость по поводу смены власти и держаться спокойно и независимо, дабы вызывать меньше подозрений. Отчего, засунув руки в карманы, слегка улыбаясь и приняв безмятежный вид, Родионов дефилирующей походкой направился вниз по Пушкинской. Дойдя до Николаевской площади, он свернул на Черноозерскую улицу, поднялся по ней и вышел на Воскресенскую. Улица эта, центральная в городе, была полна народа. Пролетки, экипажи и «моторы» ехали по ней не переставая, создавая впечатление крайнего оживления городской жизни. В сторону крепости проехал трамвай с тремя вагонами, весело трезвоня прохожим и требуя освободить ему дорогу.
— Ваши документы, — вдруг услышал Савелий возле самого уха.
Савелий Николаевич повернул голову в сторону говорившего. На него холодно смотрели стального цвета глаза, выражение которых не предвещало ничего доброго. Обладатель бесчувственных глаз был облачен в кавалергардский мундир с серебряными погонами и держал руку на расстегнутой кобуре. Рядом с ним стояли два человека в полувоенных френчах с белыми повязками на руках и так же недобро разглядывали Родионова.
— Извольте предъявить ваши документы, — повторил офицер, отступая на шаг и вынимая из кобуры револьвер. Двое других патрульных встали так, чтобы отрезать Савелию возможные пути к бегству.
— Да вы не сумлевайтесь, господин офицер, — осторожно выглянул из-за плеча одного из патрульных щуплый человечишко в лоснящемся картузе. — Он ентот самый Крутов и есть, что из Москвы при-ехал. Комиссар и большевик…
— Ну, что вы скажете на это? — произнес офицер, все так же холодно глядя на Родионова.
Савелий молча огляделся. Вокруг них уже стала скапливаться толпа зевак и празднолюбцев, образовавшая довольно плотное кольцо, сквозь которое было нечего и думать пробиться.
— А то и скажу, что это ошибка, — разлепил наконец сделавшиеся совершенно сухими губы Савелий Николаевич. — Меня зовут…
— Да врет он, чего вы его слушаете! — раздалось из толпы. — У него на лбу написано, что он комиссар!
— К стенке его! — выкрикнула визгливо какая-то дамочка, и Родионов едва увернулся от женской сумки, пушечным ядром пролетевшей возле его головы.
— Кончать их надоть, большаков ентих да комиссаров, неча с ними валандаться! — заорал во весь голос дворник с дореволюционной бляхой на груди. — Всю кровь оне из трудового народу повыпивали, изверги! Небось с нами оне разговоры не разговаривали — сразу к стенке!
— Связать его, — распорядился офицер, и Савелию, заломав назад руки, крепко завязали меж собой запястья.
Кто-то больно пнул его по ногам; какой-то мордатый мужик с бородой на два раствора и руками-лопатами все пытался достать его своим кулачищем, а сухая старушенция с маленькими злыми глазками больно ткнула Родионова в живот острым концом летнего зонтика.
— Ну, как вам любовь населения? — насмешливо спросил Савелия офицер, когда они, оторвавшись от толпы, уже подходили к крепости. — Впечатляет?
Родионов молчал.
Вошли в крепость и, обогнув Спасскую башню, повернули направо. Здесь стояло здание крепостной гауптвахты. У Савелия отобрали ремень, все вещи и поместили в одиночку, где он провел ночь. Наутро, вместе с тремя десятками «политических» арестованных, его, согласно приказу коменданта города полковника Григорьева, перевели в Губернскую пересыльную тюрьму.
Родионов попал в общую камеру, где уже находилось десять человек. Он был одиннадцатым.
— Повезло тебе, — сказал ему один из арестантов, представившийся левым эсером Ионенко.
— Чем же это? — хмуро спросил его Савелий.
— Григорьев приказал отменить самочинные расстрелы.
— Славно, — невесело отреагировал на это разъяснение Родионов.
— Ничего славного, — угрюмо отозвался другой арестант. — Нас всех могут положить в могилы простым решением военно-полевого суда.
— Ничего, будем надеяться на лучшее, товарищи.
Принесли обед: полфунта ржаного хлеба и с четверть миски горохового супа. Савелий Николаевич от обеда отказался.
— Зря, — осуждающе покачал головой Ионенко. — Другого здесь не подают.
Ночь прошла спокойно, на допросы никого не вызывали, и лишь специфические звуки, вызванные перевариванием горохового супа, нарушали тишину камеры.
Утро выдалось настолько солнечным и радостным, что это сказалось и на общем состоянии насельников камеры. Не испортила бодрого их настроения даже весть, что из соседних камер повезли на расстрел около сорока пойманных дезертиров из Народной армии и нескольких человек из командного состава Красной Армии.
— Ничего, авось выкарабкаемся, — бодро произнес социал-революционер Ионенко и сотворил прескверную каверзу: втихаря подпустил в камеру крайне гадостного горохового духа, отчего повеселел еще более. Имелось в нем нечто иезуитское…
Перед обедом разрешались получасовые прогулки во дворе. В это время за заключенными присматривала охрана из рабочих Порохового завода, которым можно было поручить купить еды, курева или водки. Дворик был крохотный, разговоры не допускались, правда, это правило мало кто соблюдал.
Родионов, прогуливаясь, высмотрел все, что только было можно, и пришел к выводу, что часовой на вышке положит его раньше, нежели он сумеет добежать до ограды тюрьмы. Вследствие этого мысль о побеге была на время отложена.
После обеда его вызвали на допрос.
— Ну-с, товарищ уполномоченный Наркомфина, говорить будем? — ласково спросил его капитан каппелевской контрразведки, покуривая сигареллу.
— Конечно, — улыбнулся ему Савелий. — Только вот о чем?
— О вас, конечно, — выпустил благоухающее колечко дыма капитан.
— А вам правда это интересно?
— Вы даже не представляете, насколько, — приблизился капитан к Савелию.
— Извольте, — согласно произнес Родионов. — Зовут меня Савелий Николаевич Родионов, отец дворянин, умер на поселении после десятилетней каторги, мать — карманница и воровка на доверии с погонялом Острая. Умерла от запоя. Воспитание получил на известном Хитровском рынке. Вор. Масть — медвежатник. Стаж работы — четверть века. Наиболее известные дела: Германский промышленный банк в девятьсот втором, Торгово-Сырьевая биржа, Национальный банк России и Первый Промышленный банк в девятьсот четвертом, Казанское отделение Государственного банка Российской империи в девятьсот девятом, Казанское отделение Государственного банка Рэ-Сэ-Фэ-Сэ-э Р в девятьсот восемнадцатом…