Медвежье молоко
Шрифт:
– И как я пришью к делу запах? – Астахова с раздражением вырвала пачку.
– Выпишу заключение, я ведь за этим здесь. Никто не будет проверять, работал я с пробирками или обошелся собственным носом.
– Если эти пальчики окажутся не засвеченными, нам все равно придется его отпустить.
– Тогда просто приглядывайте за ним вполглаза. Как и за остальными свидетелями. После мемориала есть еще какие-то населенные пункты?
– Леса. Озера. Шлюзы Беломорско-Балтийского канала. До них еще километров тринадцать по шоссе, а по лесу совсем не пройти.
Она
– Не пройти, – повторил он. – Если не знать, где идти.
Зажмурившись, сделал три шага назад.
Ветер швырнул в лицо охапку листьев, голову повело. Где-то зашлась в бесконечном отсчете лет невидимая кукушка.
Лес обнимал за плечи, нашептывал одному ему известные тайны, обещал покой. Только здесь Белый чувствовал себя настоящим. Отчасти это пугало.
– Хотите сказать, наш свидетель не только подозреваемый, но и двоедушник?
Астахова материализовалась за спиной, хотя до этого они разговаривали нос к носу. Лес все перепутал, поменял местами, и вот уже вместо солнца – едва видимая, багровая, точно раскрытая рана, полоска у горизонта, и небо ясное-ясное, бездонно-глубокое, усеянное звездными оспинами.
– Думаю, надо проверить, как далеко мы можем продвинуться по следу.
Белый указал вперед, на слабо фосфоресцирующие пятна, то тут, то там белеющие на кустах и мху.
По Лесу можно брести десять минут и сразу выйти к цели. А можно блуждать сутками, и все еще оставаться на месте. В миру говорили – Леший водит. Но Лес – полный живого шороха, чужих внимательных глаз, птичьего клекота и осторожных шагов, – не нуждался в посредниках. Лес всегда и все решал сам.
– Когда я была маленькой, – ни с того ни с сего заговорила Астахова, и Белый понимал, что чувствует она, пробираясь между расстрельных ям и одинаково белых крестов-голбцов, – мне рассказывали, что здесь погиб мой прадед. Его расстреляли в марте тридцать восьмого вместе с другими двоедушниками. В Советской России не было ни бога, ни магии, поэтому магию уничтожали любыми доступными способами.
– Магия была, – откликнулся Белый, суеверно огибая поваленное и сгнившее дерево. Рост позволял пролезть под ним, но Белый знал: пройдешь – и на следующий день свалишься с кишечным гриппом. Гнилое – к гнилому. – У Сергея Леонидовича большая библиотека кабаллистической литературы, и я читал о таких вещах, о которых в вашем, Вероника Витальевна, приличном обществе лучше вовсе не говорить.
Она фыркнула, смахивая с плеча полупрозрачного зыбочника-светлячка. У зыбочника тонкий хоботок и острые когти на лапках – продавит куртку, насосется теплой крови двоедушника, отложит личинки в сердцевине гнилого пня.
Лазаревич учил ни в коем случае не пить из гнилых пней: в животе поселятся червяки зыбочников, да и прогрызут себе путь через кишки.
– В любом случае, – продолжила Астахова, – я перелопатила массу архивных документов, но так ничего и не нашла. Возможно, ваш покровитель обладает более полными данными. А нам, в нашем
Она умолкла, занеся ногу над оставшейся после дождя лужицей, да так и не поставила: из зарослей крушины поднялась лосиная туша.
– Стойте! – инстинкт среагировал быстрее разума, и Белый замер. – И ни в коем случае не двигайтесь.
Массивные рога цепляли сосновые ветки, к шерсти налипла прошлогодняя хвоя. Лось косил коричневым глазом и шумно раздувал слипшиеся от крови ноздри.
– Заблудился, – подала голос Астахова. – Пришел полакомиться подношениями на могилах, и заблудился. Надо сейчас же вызвать МЧС, я…
Она потянула руку к карману, чтобы взять телефон, и все-таки опустила ногу. Брызнули зеленой жижей неосмотрительно раздавленные лесавки.
Лось задрал верхнюю губу, обнажив крупные зубы, и издал низкий утробный звук, от которого сейчас же заложило уши. Почва содрогнулась и вздыбилась. Земляные волдыри лопались с тихим хлопком раздавленного гриба-дождевика: из их нутра вырывались дымные облачка. Мох расползался, как гнилая материя, и что-то шевелилось глубоко внизу, в болотных недрах.
– Отступаем! – почти не разжимая губ, скомандовал Белый.
Астахова заученно развернулась.
И выпроставшаяся из земной утробы рука схватила ее за сапог.
8. Время чудовищ
Астахова не закричала: сказались закалка и опыт, только издала едва различимый стон.
Мертвец поднимался из земли, точно в slow-mo: сперва показался голый череп, едва прикрытый волосяной паклей, потом плечи и торс. В прорехи плоти проглядывали ребра. Паукообразные пальцы второй руки, изъеденной трупными пятнами, скребли по грязи в тщетной попытке подтянуть тело наверх, отчего слышался слабый костяной хруст: никаких иных звуков мертвец не издавал – легкие давно сгнили.
Подскочив, Белый пнул мертвеца в плечо. Плоть лопнула, брызнула тошнотворной жижей. Вторым пинком Белый сломал мертвецу руку. Астахова отпрянула, вытаскивая табельный «Макарыч».
– По кому собралась стрелять, дура?! – прорычал Белый. – Мертвяку это что слону дробина! Отступай!
И сам рванул, уже не разбирая дороги, сквозь крушину и бересклет. За спиной лопались земляные пузыри, выхаркивали наружу монстров – одинаково мертвых, едва прикрытых плотью и лохмотьями одежды, трудпоселенцев и заключенных, карелов и финнов, всех, кто лежал под гнетом земли многие, многие десятки лет.
– Кто…?
Астахова неслась рядом с легкостью гончей. Остроносое лицо вытянулось еще сильнее, в глазах плескался отголосок страха.
– Жертвы репрессий. Не все ли равно? – выцедил Белый, походя снося мертвецу голову: та откатилась иссохшей тыквой, канула в моховую подстилку. – Правильный вопрос… не кто. Правильный… почему?
Обогнув земляной пузырь, обдавший прахом левую брючину, Белый дернул Астахову на себя и оба кубарем покатились по траве, обдирая колени и локти.
– Так почему… они встают?