Медвежий вал
Шрифт:
Тяжелым шагом, не выпуская трубки из стиснутых зубов, прошел Медведев. Из-под пилотки по лицу стекали струйки пота. Он утомлен, ему жарко. Скользнув суровым взглядом по Зайкову, он приник к своей стереотрубе.
А Крутова еще нет, наверное, ходит, проверяет, как кто окопался и где. Интересный он человек. С ним есть о чем поговорить, но Зайкову как-то не хватало духу заводить дружбу со старшими по званию Зайкову кажется, что никогда ему не забыть ни капитана Крутова, ни других товарищей, ни того, как вместе искали Малышко, ни нынешнего солнечного дня с окопной тишиной
Он взял карандаш и торопливо стал записывать все, о чем думалось. Писал, перечеркивал, искал новые слова, больше подходившие к чувству, которое охватывало его, старался, как новобранцев в строй, поставить их по ранжиру. Никогда в жизни не пытался связать рифмой и пару строчек, а тут само пришло стихотворение...
Услышав голос Крутова, он аккуратно сложил листок и сунул в карман гимнастерки.
— Батарея перешла?
— Так точно, товарищ капитан. Огни подготовлены! — Зайков, улыбаясь, смотрел на Крутова, а тот, погруженный в какие-то размышления, оставался серьезен и даже выглядел от этого старше своих лет.
— Будем стоять, Дорофей Батькович!
В первый раз Крутов назвал Зайкова не уменьшительным, а полным именем, и тут, верный своей привычке иронизировать, вместо отчества сказал «Батькович...» Но Зайков умеет понимать шутки, не ему объяснять, в чем дело.
— Выстоим, товарищ капитан. Не впервой! Снарядов нам подбросили...
Но Крутов, насупившись, думал о своем.
— У тебя есть близкие? — внезапно спросил он.
— Есть, в Томске... Мать, сестра... — Зайков не понял, к чему такой вопрос.
— Я не про то... Девушка, понимаешь, такая, что не можешь про нее забыть... Такая есть?
— Такой нет, — сознался, краснея, Зайков. — Пока нет!
— А у меня есть — Лена! Хорошая. Мы любим друг друга, а вот взяли и поссорились... Так глупо, — с тоской промолвил Крутов. — Спроси сейчас, из-за чего, даже не скажешь... Может быть, с нею уже что-нибудь случилось..
— Разве она здесь?
— Да. Где-то поблизости... Тоже под Витебском!
— Взяли да помирились, — пожал плечами Зайков. — Если ссора из-за пустяков, не принципиальная...
— А если она не захочет мириться, тогда как?
— Ну уж, не захочет... Захочет, если любит! — авторитетно заявил Зайков, лишний раз подтверждая пословицу: чужую беду и руками разведу, а вот как до своей...
— Ты так думаешь? — переспросил Крутов и, приняв какое-то решение, достал из планшета открытку. Положив сумку на колени, он быстро написал на ней адрес и несколько слов: «Лена, я так виноват перед тобой! Не сердись на меня. Павел».
— На, возьми, — сказал он, передавая открытку Зайкову. — Если со мной что-нибудь... напиши, как знаешь, и вложи эту открытку. Хорошо? Обещаешь? Надеюсь, как на друга!..
— Обязательно. А это вам от меня, на память, — Зайков в порыве нахлынувших на него чувств достал из кармана только что написанные стихи и отдал их Крутову. Ему сразу же стало очень неловко, но назад не возьмешь. Впрочем, именно для него он и писал эти стихи. Первые и, может, последние...
— Вы только не смейтесь, — попросил он, заметив,
— Над чем же тут смеяться? — вполне серьезно ответил Крутов. — Стихи — это разговор сердца. Оно иногда требует, чтобы человек говорил красивыми словами... Особенными! Такие слова есть, я знаю. Они, как смычок по струнам, сразу трогают душу...
...По лесам, кустам, речным долинам, Над полями, разгоняя тень, Чрез окопы, проволоку, мины Шел на запад наш июньский день...Крутов задумчиво прищурил глаза:
— В этих словах есть что-то такое, чистое... Я вполне представляю себе картину. Это уже стих, мне он понятен. Однажды, в госпитале, я тоже начал писать стихи. Было такое настроение, что слова прямо просились на бумагу. А потом все пропало. Сколько ни бился, больше не получилось, и я бросил. Не каждый поэт, кто захочет. Даже поэт не всегда может писать... «Пока не требует поэта к священной музе Аполлон...», даже поэт остается обычным смертным. Это еще Пушкин сказал, а он понимал толк в своем деле... Нам, солдатам, если мы хорошо воевали, но плохо писали стихи, — простят. Я думаю, после войны будет особый род поэзии с грифом: «Написано в окопе. Не критиковать!..»
Взглянув на Зайкова, Крутов встряхнул головой:
— Ну, показывай свои огни!..
В семнадцать началось... Сколько б ни прожил на свете, Крутову не забыть ни этого солнечного дня, ни первых коротких толчков земли, снова разбуженной залпами батарей, ни воздуха, до отказа забитого воющими, вопящими на все лады снарядами. Десятки самоходок и тяжелая артиллерия Гольвитцера расчищали дорогу своим полкам.
Весь сжавшись, Крутов приник рядом с двумя телефонистами к самой земле, до боли стиснул виски.
— Венера, Венера, я — Орел, — твердит один из телефонистов, еле шевеля сухими побелевшими губами. — Я — Орел, Орел...
Снаряды яростно сотрясают землю, мощными ударами вгрызаются в ее нутро, рвут ее живое, трепещущее тело, взметывают над ней фантастические черные султаны-деревья. Комья земли, сметаемые взрывами с бруствера, падают сверху, барабанят по каске, сыплются на спину, вихри пыли гуляют по траншее, засыпая песком приникших к земле бойцов. Перехватывает дыхание, когда, перекрывая грохот, врывается басовитый вой тяжелого стопятидесятимиллиметрового снаряда. Все замирают.
— Венера, Венера, я — Орел, — шепчет возле самого уха телефонист, умоляя далекого товарища на другом конце провода откликнуться на зов. — Венера, я — Орел...
Не дозвавшись, он тронул за плечо напарника:
— Порыв на линии... Бери трубку, я пошел!
Крутов рукой придавил его к земле:
— Не надо, погоди...
Встать и идти сейчас — это смерть, — напрасная, преждевременная, потому что сращенный провод будет перебит еще десятки раз, прежде чем ты успеешь вернуться, отважный телефонист. Все равно сейчас все замерли на своих местах и ждут... Надо и тебе переждать.