Медвежий вал
Шрифт:
— Это мое дело, а ты мне выдай по сто граммов на всех, как по строевой числится...
— Строевая утром была подана, а сейчас ночь!
— Может, я за помин души хочу выпить, тебе-то что?
Крутов не дослушал, чем кончился этот разговор у кухни: он искал Еремеева. Нашел он его в широкой щели, накрытой плащ-палаткой. У коптилки, склонясь к аппарату, сидел связист и ковырялся отверткой в телефонной трубке.
Еремеев разговаривал с командиром роты, который стоял, пригнувшись, и загораживал вход. Вот он повернулся и ушел Крутов протиснулся в щель. При скудном свете он увидел на щеке Еремеева темную засохшую струйку крови и кусок бинта, высунувшегося из-под шапки.
В душе у Крутова что-то шевельнулось. «Славный ты
— Слышали? Завтра опять наступаем!
— Знаю, — ответил Еремеев, — уже сообщили!
Крутов достал из планшетки карту.
— Где ваши подразделения, показывайте, да пойду проверять!
Они склонились над картой, касаясь друг друга шапками.
В лучшем деревенском помещении разместился генерал Гольвитцер — командир корпуса. Массивный стол с резьбой и потемневшей от времени фурнитурой, кресло для собеседника, ряды стульев у стен. Сейф в углу. Кабинет генерала обставлен с подчеркнутой скромностью. На полу — тяжелый ковер. Офицерские сапоги выбили на нем приметную тропку к столу.
Гольвитцер любил охотиться в своем поместье: как дань этому небольшому увлечению, на стене висели небольшая, написанная в старинной манере картина, изображающая сценку охоты, и серия фотоснимков. На фотографиях — обширные поля, рощи, парк, помещичья усадьба с газонами и шаровидно подстриженными кустами. Это память об имении Кугген — родовом поместье Гольвитцера в Восточной Пруссии — образцовом хозяйстве даже для Германии. Вся обстановка кабинета, до фотографий включительно, неразлучно следует за хозяином по дорогам войны.
Привычка крепко сидела в душе Гольвитцера: даже сейчас, когда русские наступали на его участке фронта, он не желал отказать себе в небольшом предобеденном отдыхе. Под рукой у него письмо. Управляющий имением писал о ходе полевых работ. Между строк о деле, о количестве заложенных буртов со свеклой он жаловался на нехватку рабочих рук, на сырую осень, на беспокойство, которым охвачено население Кенигсберга в связи с бомбардировками города советской авиацией.
Но не само письмо взволновало Гольвитцера; оно лишь подхлестнуло его мысли, давно бившиеся в поисках ответа на самый острый вопрос — о войне, ее исходе. В связи с этим наступала пора подумать и о своей судьбе...
Несколько поколений Гольвитцеров сделали для себя войну профессией, целью жизни. Служить войне — значило обеспечить себе надежное, привилегированное положение в обществе. Поэтому все, что касалось войны, — выучка, дух войска, использование техники, тактические приемы, — Гольвитцер знал досконально, до тонкостей. Размышляя над ходом боевых действий, он не мог обнаружить изъянов, все операции планировались и проводились с полным знанием дела. И вот тут получалось нечто парадоксальное: хорошо обученная, укомплектованная, по всем правилам действующая армия начинала проигрывать войну! Уйти вовремя, избегнуть окружения — стало почитаться за такую же доблесть, как выиграть сражение. С каких это пор? Цепь позорных отступлений, отступлений даже без должного нажима, а только из опасений попасть в невыгодное положение, переименовали в эластичную оборону. Можно отдать должное Геббельсу — он умеет изворачиваться и до сих пор держит умы солдат в своих руках. Но ведь это не может продолжаться вечно. Сегодня думаю я, а завтра задумаются другие. Свойство ума таково, что он должен отыскать истину!
Вспомнились обещания фюрера: «Немцы! Я не допущу войны на два фронта! Моторы перекроют пространства России!.. Война будет молниеносной!» Теперь никто даже не заикается об этих словах. Их бы сразу приняли за оскорбление армии, чуть
Какой-то роковой просчет налицо. Надо смотреть на события трезво: шансов на победу нет. Разве произойдет что-либо неожиданное, — институты Геринга дадут новое эффективное оружие или дипломаты, тайно торгующиеся в Базеле с американцами, договорятся о сепаратном мире на Западе? Тогда можно будет что-то сохранить за собой на Востоке, и оборона Витебска, все эти «валы» приобретут смысл. Иначе все бесперспективно, иначе — конец!
Гольвитцер тяжело вздохнул. Прошлое прибойными волнами воспоминаний перетряхивало привычно сложившиеся взгляды, словно залежалую одежду. А начало войны было такое обнадеживающее. Кто не помнит эти годы? Эфир был до отказа забит речами Гитлера, Геббельса, Риббентропа. Толстый Геринг клялся, что ни одна бомба не упадет на Германию, ибо доктрина Дуэ о господстве в воздухе — претворена... То, над чем бился Генеральный штаб, что требовало в других войнах стольких сил от Германии, Гитлеру удавалось без особого труда. Чужие территории, страны покорно склонялись перед ним, и Гольвитцер тоже поверил в гениальность фюрера. Но потом все рухнуло. Неожиданные атаки сибиряков под Москвой, мороз, снег... Солдаты, обмотанные тряпьем, с обмороженными руками и ногами... Окоченевшие, занесенные снегом трупы и машины, догорающие по кюветам. Снег, смрад от горящей резины, кровь. Просчет Браухича? Да полно, его ли только? Недаром на совещании в армии знакомый Гольвитцеру генерал завел многозначительный разговор о необходимости спасения Германии, о выходе из тупика. Гольвитцер сразу понял: что-то зреет, есть какой-то иной смысл за этим разговором. Но какой? Об этом не спросишь напрямик, а разгадать надо, чтобы не ошибиться в нужную минуту. Да, поражение в любой другой войне представляло бы для Гольвитцера только неприятность, но в войне с Россией оно грозило полным крахом.
За дверью послышался тихий разговор. Гольвитцер бросил письмо в ящик стола и громко спросил, кто пришел.
— Полковник Шмидт!
Это был рослый здоровяк, человек на голову выше Гольвитцера, с хорошей выправкой. Держался он вызывающе, голову носил высоко и имел привычку поправлять расческой стриженные под бобрик светлые волосы, явно стараясь внешностью походить на Гиммлера. Он так же щурил нагловатые серые глаза и однажды явился даже в пенсне, но, увидев ироническую усмешку Гольвитцера, сразу излечился.
— Разве положение снова изменилось? — недоверчиво спросил Гольвитцер, поскольку без важных оснований Шмидт не посмел бы его беспокоить в час отдыха.
— Они продолжают наступление! Наши оставили несколько населенных пунктов. Дело принимает нежелательный оборот..
— Какие пункты? — Гольвитцер проворно вскочил с кресла и уставился на своего начальника штаба.
— Русские названия трудно запомнить. — Шмидт торопливо развернул бланк донесения. — Жир-но-секи, Синяки...
— Воюя в России, надо уметь запоминать их названия! — Гольвитцер подчеркнул на карте названные деревни. — Да, это для нас нежелательно! Надо принимать меры!
Увидев, что прорыв уже перехлестнул через вторую оборонительную полосу, Гольвитцер в досаде стукнул кулаком по столу:
— Вот результат беспечности Проя! Я ведь предупреждал его о готовящемся наступлении, а он умудрился отдать Бояры, Королево, загубить дивизион тяжелой артиллерии, а теперь уложил еще всю свою дивизию. Почему он не отбил Королево?
— Его неожиданно атаковали в Ранино с фланга, — заметил Шмидт.
— А почему он это допустил? Почему не принял контрмер? Вы потребовали объяснений?