Мелодия Секизяба (сборник)

Гельдыев Назар

Мой отец был не из тех людей, на которых можно кричать. Вне себя от гнева он бросил покупки на землю и, выгнувшись, как бойцовский петух, спросил тётушку Огульсенем голосом, не предвещавшим ничего хорошего:

— Можешь ты, сватья, тольком объяснить, что за муха тебя укусила. Ты стоишь в моём собственном дворе, смею тебе заметить, и самым что ни есть непотребным образом обвиняешь меня в том, о чём сам я не имею никакого представления. Так что, или говори, что хочешь сказать, или уходи к себе домой и прими успокоительные таблетки.

— Я тебе скажу сейчас такое, — ответствовала тётушка Огульсенем, тем не менее сбавив немного тон, — что тебе, бывший мой сват Поллы, будь ты проклят, не помогут никакие таблетки. Потому что ты, и твоя семья хотели забрать у меня в невестки невинную

девушку, в то время, как одна такая же несчастная уже разгуливает по вашему двору. Ну, что скажешь, и кому надо принимать таблетки?

Я думал, что моего отца невозможно ошеломить. Он сам был на язык хоть куда, но тут тётушка Огульсенем его поразила в самое сердце, потому что, как он понял, она сочла, что он, Поллы-ага, уважаемый всеми человек, вознамерился взять себе в жёны кроме своей Соны ещё и Гюльнахал. Похоже, что подобная мысль на какое-то мгновенье пришла в голову и маме, и большие глаза её от обиды наполнились слезами.

— Неужели, — начала она, глядя на отца, — неужели, Поллы-джан… ты мог…

Только тут к моему, отцу вернулся дар речи.

— Что! — закричал он фальцетом, которого я от него даже не слышал, — что ты сказала… Ты, ты, ты, старая сплетница, и дрчь твоя сплетница, чтобы язык у тебя отсох — сказать такое мне… в моём собственном доме, при моей жене. Прочь с моего двора, исчадье, и чтобы я тебя больше не видел. Никакая ты мне больше не сватья, знать тебя не хочу, и сыну своему найду девушку в сто, в тысячу раз лучшую, чем твоя дочь, у которой такая мать, как ты. Всё. Прощай!

— Говоришь-то ты красиво, — сказала чуть-чуть поколебленная в своём негодовании, тётушка Огульсенем. — Я готова уйти и готова не приходить даже, я готова, скажу более, извиниться перед тобой, бывший сват Поллы, если ты мне объяснишь одну вещь: если сын твой не женат, а ты не собираешься заводить вторую жену, кто, скажи мне, та, не стану скрывать, приятная лицом девушка, носящая, как и положено молодой невестке, красное курте, что сидит сейчас в комнате твоего дома.

Глаза у отца вылезли из орбит. Он грубо ухватил тётушку Огульсенем, словно та была не уважаемой, как-никак женщиной, а хурджуном, дорожным мешком и потащил за собой.

— Давай, — приговаривал он при этом, — давай, пройдём по моему дому вместе, несчастная, и покажи мне в моём доме эту твою девушку.

Но им не пришлось ходить по всему дому.

— Вот она, смотри! — торжествующе закричала тётушка Огульсенем, указывая на нечто, покрытое сверху красным курте.

На отца это видение произвело такое сильное впечатление, что он, как подкошенный, рухнул на стул. Его глаза, не отрываясь, смотрели на красное курте, не замечая ничего другого; от напряжения глаза выкатились из орбит и вид у него был совсем не боевой.

— Боже праведный, что это такое? — только и мог пробормотать он. — Я ничего не понимаю.

— Вот именно, — подтвердила мама, говоря тем самым, что и она ничего не понимает. — Я ничего не понимаю, мой Поллы.

Отец с трудом приходил в себя.

— Неужели этот нечестивец, наш сын, осмелился в наше отсутствие… — начал было он, но тут же отказался от этой мысли. — Нет, этого не может быть. Не может. Нет. Но если ты, сватья, утверждаешь, что ты что-то знаешь, — решился он наконец признать своё поражение, — может быть тогда ты, ради всего, святого, объяснишь нам, что это или кто это?

Тётушка Огульсенем с презрением взглянула на поверженного противника.

— Да, дожил ты, бывший мой сват Поллы, что старая женщина должна объяснять тебе, что делается в твоём собственном доме. Раз уж ты сам не знаешь — придётся тебе объяснить, что это и есть твоя невестка, наличие которой ты так неискусно отрицаешь. Знай же, нечестивый притворщик, что я не только выследила её, когда она, закрыв голову и лицо, как это полагается, и, выставив на всеобщее обозрение свои голые ноги, разгуливала по твоему двору, как по собственному, за что я, можешь быть уверен, сделала ей надлежащее внушение, но сумела ещё и увидеть её лицо, красивое, ничего не скажу, если судить по тому немногому, что мне удалось увидеть, и если бы это не затрагивало моей собственной чести и чести непорочной

Гюльнахал, моей дочери, то не исключено, коварный ты человек, что я первая поздравила бы тебя с такой невесткой. Видишь, как молча, не двигаясь и не возражая ни единым словом, как то положено молодой в присутствии старших, сидит она в своём углу и вы не можете услышать, как это услышала я, её тихий и вежливый голос, сообщивший, что мои поздравления в отношении вашего обмана имеют под собой все, увы, основания. Я вижу, ты онемел, бывший сват Поллы, выслушав мою обвинительную и даже разоблачающую тебя, как обманщика, речь. Ты просто онемел — да и что ты мог бы сказать после того, как так недвусмысленно высказалась я. И что бы ты мог добавить к тому, что не нуждается ни в каком добавлении, чтобы отныне ты был прославлен, как нарушитель слова, лгун и обманщик, никуда не годный мужчина, которого обвели вокруг пальца в собственном доме. Вот и сиди теперь, пока твоя седая голова снова не станет чёрной, а я пошла, и можешь быть уверен, что не найдётся такого места в Туркмении, где не посмеялись бы над тобой.

— Погоди, почтенная Огульсенем, — слабым голосом попросил отец. — Я всё-таки ничего не понимаю. Но если мы все здесь, ты, я и жена моя Сона, которая, как я вижу, тоже ничего не понимает, а кроме того здесь находится этот… эта… — и он кивнул головой в сторону безмолвной фигуры, покрытой красным курте, — может быть ты… мы… спросим её, кто она и как она к нам попала… и тогда я… мы… вы… она…

Вот так и наступил победный час для тётушки Огульсенем.

— Вы, — изрекла она громоподобным голосом, которого от неё никто ни ранее, ни после не слышал, — вы, мои бывшие сваты, да поглотит вас земля, только вы будете говорить с ней и задавать ей вопросы. Вы, а не я. С меня хватит и того, что я раскрыла ваш гнусный обман. Вот я сдёргиваю с неё это красное курте, — продолжала тётушка Огульсенем торжественно, — сдёрну это курте с головы этой девушки, чьё лицо я уже отчасти видела, так что мне незачем видеть его ещё раз, а вы смотрите… — И тётушка Огульсенем потянула курте за рукав.

Курте легко сползло и перед остолбеневшими родителями показалась отвратительная картонная маска старухи с провалившимся ртом и морщинистыми щеками. Увидев эту страшную маску, которая тут же стала отделяться от туловища и падать, мама молниеносно, что было нелегко при её полноте, присела за отцовскую спину и взвизгнула так, что разбудила, наверное, чабанов на дальних кочевьях. Отцу не за кого было спрятаться и даже упасть со стула он не мог, поэтому он только откинулся назад, как можно дальше, и протянул вперёд обе руки. Тётушка Огульсенем ожидала сильной реакции, но всё же не такой. Движимая естественным любопытством и не выпуская из рук красного курте, она оглянулась в тот самый момент, когда «голова невестки» окончательно отделилась от туловища, а безубая маска свалилась прямо у её ног…

Ещё много лет после этого, вспоминая всё, я смеялся всегда до колик. Только секунду оценивала тётушка Огульсенем ситуацию, затем издала такой рёв, по сравнению с которым крик моей мамы мог показаться разве что комариным писком. Затем высоко а воздухе мелькнули её галоши — и она исчезла.

На полу лежало красное курте, отцовская подушка, клубок шерсти и старая картонная маска. Отец сидел на стуле, закрыв глаза, а мама осторожно выглядывала сбоку, стоя на коленях. Я в соседней комнате катался по тахте и хохотал так, будто меня щекотали дэвы. Я хохотал до слёз, смеялся до колик, до хрипоты и до икоты. Потом начинал затихать, но стоило мне вспомнить галоши тётушки Огульсенем, висящие где-то между полом и потолком, как всё начиналось сначала. Потом я услышал, как отец, словно поколебавшись, хихикнул раз и другой, а к нему робко, как всегда, присоединилась мама, а через пять минут весь дом сотрясался от дружного хохота всей нашей семьи. Почти без сил хрипел от хохота я, всё больше и больше набирал силу, давился смехом отец, и вторя ему, как всегда деликатно, мелодичным своим голосом, смеялась мама. Так продолжалось долго. Но я ничуть не удивился, зная своего отца, когда отсмеявшись до конца и вытерев с лица обильные слёзы, отец высморкался в свой огромный клетчатый платок и сказал напоследок: