Мелодия Секизяба (сборник)

Гельдыев Назар

— Уклоняешься? Ну, ну, ты меня ещё плохо знаешь. Меня зовут тётушка Огульсенем, запомни это, запомни навсегда. Ты у меня заговоришь, да покроется твоё лицо прыщами. Ты у меня запоёшь, не то пусть голова твоя станет похожей на верблюжье колено. Покажи лицо, негодница. Наверняка оно рябое от оспы, иначе с чего бы ты так стеснялась.

Она с такой силой дёрнула за курте, что часть лица Кумыш на мгновенье можно было разглядеть. И тётушка Огульсенем, надо отдать ей должное, разглядела его. Изумлённая красотой, что на миг промелькнула перед её взором, она отступила на шаг и проговорила, поражённая:

— Вах, вах! Пэри, чистая пэри. Из лучшего серебра,

клянусь всевышним. — И уже совсем другим тоном, обращаясь к Кумыш, спросила: — Значит ты несчастная, невестка этих бесчестных людей?

Кумыш кивнула.

— И когда же тебя привезли?

Кумыш прошептала едва слышно:

— Уже три дня.

— Сколько ты сказала, доченька?

— Три дня, — повторила Кумыш чуть громче.

— Но я… я же была здесь утром и говорила с нечестивцем из этого дома, проклятье его имени, а ты в это время…

— Я слышала весь ваш разговор, — подтвердила шёпотом Кумыш, и опустила голову, словно чувствуя себя виноватой. Но тётушка Огульсенем, надо отдать ей должное, не сомневалась, кто виноват.

— Это всё он, Поллы, да осмолит его аллах, как свинью. Это всё он, негодник и обманщик. А я-то, я-то старая дура, поверила его песням, попалась на старости лет. Ну, нет, я ему этого так не спущу. Обмануть кого — меня, Огульсенем? Где он, негодник? Ни на вершине горы, ни на дне моря не спрячется от меня. Вот с места не сойду, пока он не приедет — к тут уж не найдётся и дохлого ишака, чтобы ему позавидовал. — И она с решительным видом прочно уселась на крыльце.

Кумыш вернулась в комнату, давясь от смеха, но вид у неё был несколько смущённый.

— Всё это очень смешно, — сказала она, снимая с себя курте, — но если тётушка Огульсенем узнала меня, то осрамит на всю Туркмению. Ты, я полагаю, останешься, а мне ещё надо на работу.

И с этими словами она убежала, оставив, так сказать, наедине с пылающей праведным гневом тётушкой Огульсенем, прочно занявшей ступеньки крыльца и отдавшейся собственным мыслям.

Да, конечно, думал я, нехорошо смеяться над пожилой женщиной. Ну а то, что она, как это ни называй, хочет получить калым, и, похоже, не малый, за собственную дочку — это хорошо? А то, что эта самая дочка вынуждена скрывать свою симпатию к Чарыяру — это хорошо? А то, что мой отец, прирождённый крестьянин, только для того, чтобы набрать деньги на калым, превращается чуть ли не в спекулянта, а теперь и маму увёз туда же, на базар — это разве хорошо? И говоря всё это сам себе, а иногда и вслух, я взял длинную и круглую отцовскую подушку, набитую верблюжьей шерстью, водрузил на неё большой клубок шерсти, который совсем недавно смотала мама, а к клубку приладил валявшуюся ещё с прошлых лет картонную маску беззубой старухи и на всё это сооружение, в котором появилось отдалённое сходство с человеческой фигурой, набросил то самое курте, которое ещё недавно прикрывало прелестное лицо Кумыш. Проделав всё это, я уселся у окна и стал ждать возвращения родителей.

Тётушка Огульсенем обличает…

Ждать мне пришлось долго. Я успел напиться свежего чая, почитать книжку и даже, кажется, вздремнуть, а родителей всё не было. Тётушка Огульсенем проявила завидную твёрдость характера: когда бы я ни выглянул из окна, она была, так сказать, на своём боевом посту. По всему было видно, что она решила дождаться отца, когда бы тот ни приехал, и она дождалась его. Было далеко за полдень, когда я уловил знакомый звук мотора нашей машины. Я вышел и открыл ворота. Отец въехал не без лихости прямо в гараж. И у отца и у мамы

руки были заняты какими-то бесчисленными свёртками и можно было предположить, что их сегодняшний визит на городской рынок был более чем удачным. Отец, похоже, уже забыл нашу утреннюю размолвку, он был в прекрасном настроении, усы лихо закручены и он, как всегда, когда был в хорошем настроении, мурлыкал свою любимую песню:

В Ашхабаде побывал, Помидоры продавал. Голова совсем бела, Но прекрасны все дела…

После каждой строчки он добавлял не предусмотренные автором песни слова «вай-вай», так что получалось очень смешно;

В Ашхабаде побывал, вай-вай… — и так далее.

Так они дошли до крыльца, где неподвижно сидела наполненная непрошедшим гневом и оскорблённая в лучших чувствах тётушка Огульсенем.

— Кто бы это мог быть, Сона? — громко спросил отец, останавливаясь в большом недоумении.

Тётушка Огульсенем не только не издала ни звука, но даже не шелохнулась.

Мама, выйдя вперёд из-за отцовской спины, сказала:

— Если бы я могла такое предположить, я бы сказала, что эта женщина до крайности похожа на сватью Огульсенем.

Отец пожал плечами.

— Если это она, то ведёт себя довольно странно. Мне кажется…

Но так и никому и не удалось ни тогда, ни позже узнать, что казалось моему отцу. Потому что в следующую же секунду перед ним оказалась разъярённая тётушка Огульсенем, и скорости, с какой вылетали слова из её рта, мог бы позавидовать самый современный пулемёт:

— Странно? — закричала она, наступая на ничего не подозревавшего отца своей необъятной грудью. — Странно? Люди добрые, — она широко развела руками, как бы призывая людей присоединиться к ней, — люди добрые, посмотрите только, посмотрите только на этого обманщика, на этого гнусного негодяя, притворяющегося честным человеком, на этого лгуна, надсмеявшегося над честным именем бедной вдовы, на этого сына опалённой свиньи, чтобы дьяволы в аду сожрали твои внутренности — посмотрите на него! Вот он стоит передо мной и таращит свои бесстыжие глаза, да вытекут они у него от трахомы, и говорит, что я веду себя довольно странно. Ну, есть ли после этого у человека хоть немного, хотя бы весом с петушиное перо, совести?

И покачав головой, она вынесла свой приговор:

— Нет. У такого человека совести нет.

Атакованный по всем лучшим канонам военного искусства, то есть именно в ту минуту, когда он меньше всего этого ожидал, отец непрерывно пятился перед колышащейся и надвигающейся на него грудью тётушки Огульсенем, и губы у него тихонько шевелились. Наконец, он, собрав все силы, приостановил позорное отступление и спросил:

— Сватья Огульсенем! Что случилось с тобою? Уж не укусил ли тебя каракурт? Или ты слишком долго сидела на солнце?

И мама, поражённая не меньше отца, повторила, как эхо:

— Вот именно, тётушка Огульсенем, вот именно…

Голос тётушки Огульсенем был, наверное, слышен и за сотни километров отсюда, когда она, подбоченясь, отвечала:

— Вот именно, дорогие сваты, чтоб вам провалиться на девятое дно в преисподней, вот именно. А что именно? А то, что вы мотели учинить со мной такое непотребство, которого ещё не видывал свет, и сделать меня всеобщим посмешищем отсюда до Геок-Тёпе, а, может, и до самого Ашхабада, Но я, слава богу, узнала всё, как есть, и теперь люди узнают от меня всю правду.