Мелодия Секизяба (сборник)
Шрифт:
— Эй, Ашир! Иди к нам, жених, угостим чем-нибудь!
И она раскатисто рассмеялась. По смеху я узнал её. Нязик! Она была всё такой же насмешницей. Сколько лет прошло с тех пор, как мы закончили школу — пять? шесть? Нязик успела и замуж выйти, и двух малышей родить. Впрочем, не она одна — почти все выпускники нашего класса остепенились и обзавелись семьями — кроме меня и ещё одного-двух парней, которые уехали на учёбу далеко от дома, в Москву и Ленинград. Среди девушек, окружавших Нязик, я заметил Гюльнахал, ту, Что отец прочил мне в невесты. Сначала я не хотел подходить к девушкам; сказать по правде, я немного побаивался острого языка Нязик, который после замужества стал, похоже, ещё острей, но всё-таки подошёл.
Да,
— Посмотрите на этого Ашира. Почти состарился, а всё невесту найти не может. Или ты ждёшь, что с неба спустится пэри?
И она снова заразительно рассмеялась и посмотрела вокруг, точно приглашая и других девушек посмеяться надо мной. Но я давно уже привык не обращать внимания на насмешки Нязик, в сущности она была совсем не злой, это просто кровь молодая в ней играла. Да, на Нязик я совсем не обратил никакого внимания, а вот на Гюльнахал смотрел во все глаза. Ничего не скажешь, она была девушка хоть куда — молода, стройна, красива и притом очень застенчива — не исключено, что по молодости, потому что она только закончила десятый класс. Только раз уловил я брошенный на меня украдкой взгляд — и только. В этом взгляде, робком и стеснительном, я уловил какой-то вопрос, но что это мог быть за вопрос — этого я не знал. Она, конечно, не могла не знать относительно сватовства. Хорошо, что все эти дела велись ещё в тайне и о них не знала, скажем, Нязик, которая вот уж не упустила бы случая почесать по такому случаю язычок. Но Нязик ничего не знает, а Гюльнахал, мельком взглянув на меня, тут же отводит взгляд, так что я не мог бы даже поклясться, что этот взгляд предназначался именно мне. Интересно всё же, что она думает о жизни и замужестве? А может она настолько подчинена родительской воле, что выйдет за того, на кого падёт их выбор? Отдано ли её сердце какому-нибудь парню, или она готова полюбить любого? И как бы то ни было, как дать ей понять, что, отдавая должное и её молодости, и её красоте, я всё равно уже сделал выбор.
Но то, что я так мучительно обдумывал, мгновенно решила насмешница Нязик.
— А ты что, Гюльнахал, стоишь перед парнем, будто язык проглотила. Можно подумать, это не ты разливаешься соловьём, стоит только появиться Чарыяру, Разве наш Ашир хуже, чем твой Чарыяр?
Вот так и всплыла на поверхность тайна Гюльнахал. Как я когда-то заливался краской, стоило хоть кому-то вскользь назвать имя Кумыш, точно так покраснела до кончиков пальцев Гюльнахал. Она так смутилась, что мне даже стало её жалко. Мне — но не Нязик.
— Смотрите, смотрите, — закричала она. — Ай да тихоня.
— Оставь её, — сказал я Нязик. — Тебе лишь бы посмеяться.
Значит это Чарыяр. А что, хороший парень, этот Чарыяр. Ему можно было даже позавидовать, что он сумел пленить такую красавицу, как Гюльнахал, и я непременно позавидовал бы ему, если бы у меня не было моей Кумыш. С Чарыяром я решил поговорить вечером в клубе, а пока, распрощавшись с девушками, пошёл к плотине. У меня был с собою крошечный транзистор и, включив его, я сразу же поймал мелодию, которую исполнял Чары Тачмамедов. Я знал эту мелодию и очень любил её. По странному совпадению она называлась «Гюльханум», но про себя я называл её «Моя Кумыш». Хотите верьте, хотите нет, я не всегда мог отличить эту безыскусную мелодию от той песни, что напевал сам Секизяб; в какой-то момент обе мелодии сливались в одну, а затем расходились, оставаясь похожими, чтобы через несколько тактов слиться снова, так что опять и опять приходила на ум мысль, что музыкант, подобно умелому рыбаку, просто выловил эту мелодию из зелёных вод Секизяба. Я так задумался и заслушался, что вздрогнул, когда чьи-то прохладные ладони закрыли
— Ну, русалка, что дашь, если назову твоё имя.
Голос над самым моим ухом прошептал:
— Назови и для той, кого любишь — узнаешь хорошую новость.
— Кумыш, — так её зовут. — Я вскочил и обнял её. — Знаешь такое имя? А теперь без промедления выкладывай свою новость.
Кумыш медленно подняла на меня взгляд.
— Ты знаешь, Ашир, я сама написала родителям письмо и сообщила им, что мы хотим пожениться, Я не говорила тебе ничего до их ответа, хотя и не сомневалась в нём. И вот сегодня этот ответ пришёл. Как я и думала, родители согласны на свадьбу и спрашивают только, как мы всё это себе представляем, и где эта свадьба будет и какая будет нужна от них помощь. Ты же знаешь, что за работа у отца, надолго он освободиться не может, так что просит сообщить по возможности более точный срок. Ну ты доволен?
— Разве не об этом мы мечтали столько лет?
— Что-то ты кажешься мне опечаленным, — заметила Кумыш и пристально поглядела на меня. — Ты что-то скрываешь от меня, Ашир, я же чувствую, что у тебя неспокойно на душе. Что-нибудь случилось?
— Ты не угадала, — ответил я как можно беспечнее. — Я очень, очень рад. Да и может ли быть иначе, если ты со мной.
— Ну, раз так, то прекрасно, — сказала Кумыш. — Знаешь что мне пришло в голову. Всё равно сейчас перерыв. Давай я провожу тебя немного. Ты ведь идёшь домой? Может быть есть смысл и с твоими родителями поговорить сегодня же, — щебетала она. — А может ты с ними уже поговорил сам, только мне не сказал?
Я не знал что мне делать. Как-то я должен был в этой ситуации поступить, но как. Мои родители! Знала бы она. Нет идти с ней к нам в дом было самым неразумным и неуместным. Но как сказать об этом Кумыш, не омрачив её радости.
— Здесь так хорошо. Если у тебя есть время, может быть постоим ещё немного здесь. Или вот что — давай пойдём к водопаду — ведь ты всегда говорила, что любишь это место больше всего.
— Больше всего я люблю одного неотёсанного парня по имени Ашир.
— А я люблю одну девушку по имени Кумыш, — сказал я, подхватывая игру. — Она знает, где у человека что болит и одним прикосновением может уничтожить боль.
— Так что же у тебя болит, Ашир, — спросила Кумыш, глядя на меня в упор. Не пытайся обмануть меня, ты не умеешь врать. Я по голосу чувствую, что тебя что-то гнетёт. Разве не так?
— Так, — не мог я не согласиться.
— А если так, почему скрываешь это от своей Кумыш.
— Может быть потому, что не могу толком объяснить, всего. И ещё потому, может быть, что боюсь тебя обидеть, если плохо объясню.
Кумыш побледнела. Прямо на глазах краски исчезали с её лица, и оно стало совсем-совсем белым.
— Так значит… — начала она и отвернулась, — значит, это правда, что человек может говорить одно, а думать совсем другое.
На меня как будто упала бетонная плита.
— Стой, Кумыш, погоди. Разве я когда-нибудь обманывал тебя, давал тебе повод сомневаться? Взглянул ли хоть раз на другую девушку, обманул ли тебя хоть в мелочи? Скажи мне, Кумыш?
— Нет, — сказала она тихо, не поднимая глаз. — Нет.
— Вот видишь. И я лучше вырву сердце, чем обману тебя. Но сейчас я… не знаю как сказать, я попал в беду и мне нужна твоя помощь.
Лицо Кумыш, обращённое ко мне, стало снова оживать.
— Ашир, дорогой, разве я когда-нибудь отказывалась тебе помочь. Скажи, что случилось, и можешь быть уверен, что я сделаю для тебя всё возможное и невозможное.
— Даже сейчас не знаю, как тебе сказать об этом. Всё дело в том, что мои родители… ну, понимаешь, они хорошие люди, но когда начинают что-то делать…
— Значит, это правда?
— Что, Кумыш? Что правда?
— То, что люди говорят.
— Откуда мне знать, что они говорят?