Мелодия Секизяба (сборник)
Шрифт:
— Курбан, Курбан-джан, — повторяла она без конца, — Курбан. Ты не забыл нас, ты вернулся. Значит, это ты, бедняжка ты мой…
— Да, тётушка Марал, это я, — сказал Курбан и отвернулся, чтобы никто не видел, как на глазах у взрослого мужчины наворачиваются слёзы.
Так было разгадано и это чудо. Новый учитель оказался всем давно знаком. Ещё совсем мальчишкой в семнадцатом году он трудился за кусок чёрствой лепёшки в день у Оразали-бая, выполняя любую случайную работу. Никто не знал, кто он и откуда — он был сирота, каких немало было в трудное время, а сирота — это значит, что ты никому не нужен и заступиться за тебя некому: за всё время, что Курбан проработал на бая, он не слышал ничего, кроме проклятий и попрёков. И только у этой женщины. Марал-эдже, время от времени приходившей к байскому двору то сдать
Бывало так, что Марал-эдже приводила Курбана и себе, и вымытый, накормленный и обласканный мальчик играл с крохотной девчушкой, подхватывая её каждый раз, когда, споткнувшись, она готова была упасть.
Потом Курбан исчез и опять никто, наверное, во всём ауле так долго не вспоминал и не горевал об исчезнувшем мальчике, как Марал-эдже.
Прошли годы, и всё стало меняться: для таких, как Марал-эдже к лучшему, а для таких, как Оразали-бай к худшему, но не так быстро, чтобы Оразали-бай и все, кто связан был с ним делами, совсем потеряли своё значение и влияние. И всё-таки перемены происходили, и они были так же неотвратимы, как смена зимы весною: из маленькой девчушки дочь Марал-эдже превратилась в первую красавицу аула, заставлявшую многих парней беспокойно ворочаться по ночам в своих постелях, а пропавший сирота вновь появился в ауле. И хотя тощий и жалкий его чемоданчик из фанеры говорил, что большого богатства новый учитель не нажил, всё-таки следовало признать ещё одним необъяснимым чудом, что он выжил вообще, а уж то, что он не только выучился сам, но и взялся теперь организовывать первую школу в ауле, всё это сразу же поставило Курбана в центр внимания всего аула.
Вот каким был Курбан, которого, не стыдясь слёз, обнимала сейчас Марал-эдже.
— Почему ты ходишь по аулу, как неприкаянный, Курбан?
Будущий учитель помялся, а потом ответил честно;
— Я приглядывался да и спрашивал кое-где, не сдадут ли мне комнату хотя бы на первое время, пока не разберёмся со школой. Но что-то не слишком радушно меня здесь встречают. Даже те, у кого можно было бы остановиться, то ли не хотят, то ли боятся связываться со мной. Вот и пришлось провести две ночи не скамейке в аулсовете. Ну да ладно, я и не к такому привык…
— Я вижу, вырос ты и стал вроде учёным, — с обидой сказала Марал-эдже, — а в людях, похоже, разбираться не научился. Как ты мог обойти мой дом? Стыдись, Курбан, что мне приходиться говорить тебе такое. Если ты не побрезгуешь тем, что мы с Абат имеем, мы примем тебя, как самого дорогого гостя.
— Спасибо, Марал-эдже. Спасибо. Я ведь не сомневался… мне просто неудобно вас стеснять. Да и вот ещё что: боюсь, что кое-кому — Оразали-баю, например, может совсем не понравится, что я нашёл у вас приют.
— Пусть думает, что хочет. Я пока что сама хозяйка в собственном доме. Я никому ничего не должна, живу бедно, но свободно. Спасибо новой власти — она дала нам с Абат немного земли, отвела воду — что ещё нужно для счастья. Того, что мы сеем, нам хватает на прокорм, а кроме того мы и вяжем, и ткём, и шьём.
Ты, конечно, не помнишь, как мы жили? Только бы не помереть. А теперь и не сравнить.
— Я всё помню, Морал-эдже, — сказал Курбан. — Помню всё.
— Словом, больше тебе не придеться спать а аулсовете, — решительно заявила Марал-эдже. — Забирай свой чемодан и приходи сюда, как в родной дом, и можешь быть уверен, что и я, и Абат будем рады тебе.
«Абат, — думал Курбан, идя по пыльной аульной улице, Абат-джан. Годы проходят и маленькая резвая девчушка становится девушкой, при мысли о которой замирает сердце. Абат-джан»…
Солнце стоило у него прямо над головой, но он не замечал жары, впрочем, все влюблённые таковы и в этом ничего удивительного нет.
И
Нельзя сказать, что все шли на поводу у муллы, бая и их сторонниках стариков-яшули, но и сказать, что таких не было — нельзя. Биться приходилось за каждого мальчика, а уж про девочек и говорить нечего, «Не дело девушке сидеть вместе с парнями». И Курбан снова и снова доказывал, говорил, убеждал. А Оразали-бай тоже со своей стороны говорил, нашёптывал и пугал, а поскольку многие в ауле были у бая до сих пор в долгу, то слова его находили слушателей. А злобу самого Оразали-бая против нового учителя подогревало ещё и то обстоятельство, что сын его, Туйли, здоровенный лоботряс, вечно болевший золотухой, спал и видел, как он женится на красавице Абат, и Оразали-бай не без оснований считал, что прибытие нового учителя может быть сильной помехой в этих планах.
Словом, у самого могущественного обитателя аула Оразали-бая были веские причины без всякой любви относиться к бывшему своему работнику, и если представлялась какая-нибудь возможность сказать о нём плохое слово, то добросовестный бай никогда этого случая не упускал.
Тем не менее дело хотя и медленно, сдвинулось с мёртвой точки: список всех неграмотных был составлен, и большинство детей так или иначе было привлечено к учёбе. Сам Курбан горел на работе, не зная устали. С самого утра он занимался с самыми маленькими, после полудня — с подростками, а вечером до поздней ночи давал уроки для взрослых. А вернувшись поздно вече-ролл в свою каморку, ещё долго жёг керосин, готовясь к занятиям. Он похудел, но глаза его горели всё тем же неукротимым огнём человека, вышедшего из тьмы на свет и ведущего теперь за собою других. Когда и чем он питался и сколько спал, не знал никто, кроме, может быть, Марал-эдже, которая говорила ему с тревогой:
— Э, Курбан, ты знаешь, что даже верблюда нельзя нагружать сверх меры. Даже у коня переломится хребет, если он возьмёт на спину больше, чем в силах унести. Посмотри, на кого ты похож. На, выпей чалу, съешь лепёшку, ложись пораньше спать. Ты же умрёшь, а кому радость — лишь твоим врагам.
Но Курбан лишь посмеивался.
— Кто из такой породы, как я, — говорил он, — тот крепче, чем конь с верблюдом вместе. Вот как только сумею убедить аульных женщин, чтобы отпустили на учёбу своих дочерей, как только открою первый женский класс, обещаю вам, Марал-эдже, что лягу и просплю целую неделю…
Но всё это было совсем не просто и до того, чтобы Курбан мог спать неделю подряд, было ещё очень далеко.
И тут неоценимую помощь оказала ему Абат. Она не только на виду у всего аула первой пошла в школу, но и уговорила двух своих самых близких подруг, Набат и Сульгун, пойти вместе с ней…
Дни сменялись короткими ночами, короткие ночи — длинными днями, дни складывались в недели, а недели в месяцы. Кто мог бы сказать, что не пройдёт и двух лет, а школа станет таким же привычным делом в ауле, как старый ворчливый ручей Секизяб, существовавший всегда. Теперь уже не было в ауле семьи, не связанной со школой, и даже противники обучения, такие, как Оразали-бай, отправивший в школу своего единственного сына Туйли, не могли отрицать её популярности, а вместе с ней и популярность учителя. И девушки, заводилой у которых по-прежнему была Абат, стали учиться, потихоньку втягиваясь в это новое и непривычное для них дело, а даже некоторые старики — вот уж поистине чудо, потянулись на курсы ликвидации безграмотности для взрослых.