Мелодия Секизяба (сборник)

Гельдыев Назар

Шамурад хлопнул меня по спине так, что у меня отдалось в ушах.

— Не беспокойтесь. Сколько нужно, пусть отгуляет в Ашхабаде. А уж вернётся — пусть не жалуется: обмоем и его диплом, и всё остальное.

— Надо бы обмыть и всё остальное, что предстоит тебе и Набат, — наконец-то нашёл я повод поддеть своего друга. К моему удивлению, он тоже покраснел, как девушка, и впервые на моей памяти не нашёлся, что ответить.

— Шурпу ели, разговоры вели, — сказал, распрям-лясь во весь рост бригадир, — а работать за вас, думаете, будет Алланазар Курбанович?

Мы работали до конца смены. А потом вместе с Нурыевым пошли домой. У ворот дома нас встретила Кумыш. Она ждала ребёнка и стала ещё красивей. Маме она и раньше нравилась, а теперь она ходила за ней тенью и не давала ничего делать, боясь повредить будущей внучке: в том что будет именно внучка, она была уверена совершенно.

Но больше всех в доме любил её Поллы-ага, мой отец. Стоило Кумыш задержаться на работе хоть на четверть часа, он уже начинал волноваться и шёл в гараж заводить машину. Если бы кто-нибудь спросил его, не хочет ли он себе другой снохи, он счёл бы такого человека сумасшедшим. Больше всего он любил, когда. Кумыш измеряла ему давление. «Сто двадцать на семьдесят, — говорил он в таких случаях. — Как у жениха. А всё благодаря ей, Кумыш». Больше всего он боялся, что Кумыш на него сердится за прошлое, и не было таких добрых и ласковых слов, которые он жалел бы для Кумыш, так что мне впору было ревновать. После появления в доме Кумыш отец буквально расцвёл: его портрет снова прочно водворился на Доску почёта, и не успевал он получить от колхозного бухгалтера деньги, как спешил купить Кумыш какой-нибудь подарок. Если его спрашивали о невестке, он, прежде чем ответить, с восхищением целовал кончики пальцев и только потом говорил: «Ангел. Настоящий ангел». А если мама случалась рядом, она добавляла неизменно: «Вот именно. Ангел — и всё».

Отец оформил доверенность на вождение машины на имя Кумыш. «Я стар, — говорил он в кругу таких же уважаемых яшули, и те согласно опускали белые бороды, — я стар, Аширу некогда. А Кумыш словно создана для того, чтобы возить бедного старика». И при этом молодецки выпячивал грудь.

Рано утром мы отправились в Ашхабад. Кумыш хотела сдать в музей этнографии все украшения и редкие наряды, которые мама подарила ей к свадьбе — среди них некоторые были уникальными. Родители, естественно, не возражали. Тем с большим удовольствием, придя однажды в музей, они увидели всё это под стеклом витрины, а в углу была карточка: «Вещи и ценности подарены музею…» — и дальше шли фамилии мамы и отца.

Эпилог

Вот и закончилась эта нехитрая история. Она началась на берегах Секизяба и на его берегах продолжается и будет продолжаться, покуда живы мы сами. Таким образом замыкается малый круг бытия, история одной семьи, живущей в одном ауле, чья жизнь связана с прозрачными водами этой реки, которая теперь влилась в большую воду старшей сестры, Амударьи. Так люди приходят на помощь друг другу, преодолевая горы и равнины, а теперь и реки берут пример с людей. Нет, по-прежнему не мал Секизяб, как и прежде мы пьём твою родниковую воду; только, если раньше бывало, что берега твои, побеждённые летним зноем, были пустынны и голы, то теперь они сплошь заросли фруктовыми садами.

После окончания института прошло четыре года. Занятия наукой требовали всех сил и, как ни тяжело мне было это, пришлось проститься со своим бульдозером. Теперь, после защиты диссертации, мне поручено проводить мои теоретические расчёты и разработки в жизнь. Все эти годы я разрабатывал и совершенствовал систему очистки и повторного использования насыщенных солями вод; наверное, этим я буду заниматься всю жизнь. Рядом со мною трудятся сотни и сотни людей, так же, как и я, озабоченных тем, чтобы ни одна капля добытой с таким трудом воды Каракумского канала не пропадала даром.

Дома у меня всё в порядке. Отец постарел, но характер у него всё такой же: боевой и детский одновременно. Он старается никогда не вспоминать историю нашей женитьбы.

Теперь мне уже совсем ясно, что он по-стариковски влюблён в Кумыш, и где бы ни зашёл разговор на любую тему, кончается он тем, что отец начинает перечислять достоинства своей снохи, и, судя по тому, что он не может остановиться, этим достоинствам нет конца. Ну и конечно, всё его сердце, как и сердце мамы, отдано маленькой шалунье по имени Гулялек. Она пришла в этот мир весной, когда распускаются красные маки — и по этим цветам и получила своё имя. Отец называет её козочкой, мама — золотым альчиком, и оба наперебой балуют её, чем только могут.

Мама продала всю свою живность, оставив только для своей любимицы одну корову. Я люблю смотреть на нашу семью, когда она вся в сборе, и только не могу понять, кто кого больше любит; внучка бабушку и дедушку, или они — внучку и Кумыш.

Иногда мы все вместе уходим на берег Секизяба. Мы садимся у самого водопада и затихаем, и тогда всё повторяется сначала, и Секизяб напевает нам свои давние и вечно молодые мелодии, словно соединив свою музыку с напевами Мыллы-ага и Тачмамед-ага,

прибавляя к ним искусство Сахи-бахши и дивного музыканта Чары, и этому нет конца, как нет конца ни музыке, ни жизни.

Тревожные дни и ночи

Выстрел

Он появился в нашем ауле года за три до начала колхозного строительства. Звали его Курбан. Он был высок ростом, молчалив, серьёзен; во всём его облике было что-то такое, что хотелось бы назвать благородством, что ли, и что как-то сразу выделяло его и отличало от местных уроженцев, людей хороших, но простых и несколько грубоватых. Едва он пересёк порог аулсовета, как из кибитки в кибитку понеслась весть, что в аул прибыл новый учитель, присланный специально для ликвидации неграмотности; в нашем ауле, где неграмотными были из десяти человек девять, такой человек не мог не оказаться в центре внимания. Не всем прибытие учителя показалось хорошей новостью: не успел он пройти по главной улице мимо кибиток, с любопытством оглядываясь вокруг и небрежно помахивая маленьким фанерным чемоданом, который, похоже, составлял всё его имущество, как за ним следом поползла весть, что основной задачей, которую новый учитель будет решать, это даже не обучение грамоте, а борьба против религии и обычаев.

Никто не знал, что испытывая вновь прибывший, когда проходил по аулу; сами мы к нему давно привыкли, но для свежего глаза здесь было чем полюбоваться. На юге аула, выдвигаясь к нему вплотную, стояли огромные, покрытые на склонах арчей горы, вершины которых зимой и летом покрывала белая пелена снегов. На севере раскинулась степь, поросшая полынью, которая наполняла воздух резким и чистым запахом. На востоке всё пространство было похоже на землю в первый день творенья. Там ничего не росло, кроме случайных трав и бесстрашных сорняков, ибо стоило только над горами появиться тучам, как с востока обрушивался мутный и безжалостно сметающий всё на своём пути селевый поток, неся в своих объятьях вывороченные с корнем огромные деревья, катя валуны и легко перебрасывая вниз вместе с коричневой мутной жижей остатки кустарников и вырванную с землёй траву. Земля, пригодная для возделывания и радовавшая глаз зеленью посевов, была только в стороне, примыкавшей к железной дороге, но это пространство принадлежало нескольким баям, которые с каждым годом становились всё богаче, чего, нельзя было сказать об остальных жителях аула, не живших, а перебивавшихся из года в год в ожидании не то счастливого случая, не то удачи. Единственное, чем мог похвастаться каждый житель аула, это были деревья: их было много, и они не принадлежали никому, то есть всем, но заслуга скорее всего откосилась к горному ручью Секизябу, который наполнял своей своевольной водой арыки. И вот на берегах самого ручья, как и на берегах многочисленных арыков деревья росли в изобилии, а тутовник и ива со временем разрослись так густо, что казалось выстрели — и пуля застрянет в ветвях.

Да, никто не знал, что именно предстало перед глазами приехавшего человека, который нёс с собою новый уклад в жизнь старого аула: он прошёл со своим чемоданчиком в аулсовет, оставил там своё имущество, а потом, едва смыв дорожную пыль, отправился бродить по аулу, словно всю жизнь только и делал, что занимался этим: как чудо, объяснить которое никто не в состоянии, было то, что встречая какого-нибудь уважаемого седобородого жителя аула, приезжий вежливо приветствовал его по имени, словно всю жизнь состоял с ним в родстве и шёл дальше, оставляя человека в сильной задумчивости; знал он и где находятся кибитки баев, где живёт, не зная нужды, наш единственный мулла, а где влачат свои дни и ночи бедняки. Это было похоже на чудо, но все мы знаем, что чудес не бывает. Всё разъяснилось, когда приезжий добрался до жилища Марал-эдже, той самой, что в ранней молодости потеряла мужа, и, не выйдя замуж вторично, растила дочь Абат, добывая средства к существованию тем, что лучше всех пряла шерсть и сбивала масло для продажи. Марал-эдже была женщиной бедной, но независимой и смелой, так что даже сторонники Оразали-бая, да и он сём, побаивались её острого языка. Вот она-то и раскрыла секрет: вглядевшись в лицо стоявшего перед ней высокого и худого парня, она вдруг всплеснула руками и, подойдя к нему, обняла, как собственного потерянного и вновь обретённого сына: