Мелодия Секизяба (сборник)
Шрифт:
— Не сделал? Плохого? А что же он, по-твоему, сделал? Надсмеялся над отцом, опозорил на весь аул, да что там на аул — на всю область. А я-то радовался, старый дурак. Нет, всё. Проклинаю! Пусть забирает свои вещи и убирается вон. Больше не скажу ни слова.
Из соседней комнаты, где мы с Кумыш укладывали свои немудрёные пожитки, слышно было, как мама пытается урезонить отца:
— После драки кулаками не машут, Поллы. Свершилось то, что должно было свершиться. Может ли человек быть мудрее судьбы. И разве тебе не нравится твоя невестка. «Лучше в
— Пусть, — упрямо бурчал отец, но уже с меньшей силой. — Кто скажет плохое про Кумыш, у того язык отсохнет. Я говорю про нашего сына, Ашира. Как он мог так поступить со мной, так опозорить. Что я, волк, что ли? Если бы он хоть словом намекнул. Нет, не могу, его простить, пусть уходит. И не приставай ко мне больше. Мне плохо. Вот лягу и буду лежать, а потом умру — смейтесь тогда надо мной, мне будет всё равно.
И он действительно вытянулся на тахте. Но он не успел даже раздеться, потому что во дворе раздался бодрый, как всегда, голос председателя колхоза.
— Э, Поллы! Гостей принимаешь?
— Это ты, Ташли? — спросил отец умирающим голосом.
— Я, а кто же. Или ты меня уже не узнаёшь?
— Заходи, Ташли, заходи.
— Что с тобой? — поинтересовался Ташли-ага, войдя. — Ты женил сына, должен сиять, как спелое яблоко, а ты словно умирать собрался.
— Так и есть, — слабым голосом сказал отец. — Наверное, скоро действительно умру.
— Так ты болен?
— Болен, не болен, здоров не здоров — сам толком не пойму, Ташли. От обиды болен, боюсь, не поправлюсь уже. Обвели меня, обманули в собственном доме, дураком сделали. Пожалуй, всё-таки не выдержать мне такого позора. Видишь, уже и встать не могу. Помру наверное.
— Хочешь, скажу тебе несколько слов, — спросил Ташли-ага. — Может, почувствуешь себя лучше. А кроме того, у тебя ведь дома собственный врач — и искать не надо.
— Выгнал я их из дома, — ответил отец.
— Не пойму, — удивился Ташли-ага. — Кого? Ашира и Кумыш?
— Ну да, — подтвердил отец. — Их.
— Ну, тогда я пойду, — сказал Ташли-ага. — Похоже, Поллы, ты действительно заболел. И болезнь твоя называется глупость. Если ты можешь выгнать из дома лучшего парня нашего колхоза, да ещё и собственного сына при этом и самую красивую девушку, да ещё и единственного у нас врача, — тебе уже не поправиться. Прощай!
— Э, Ташли, не уходи. Не покидай меня. Видишь, как мне плохо.
— А сыну твоему как сейчас? — был непреклонен Ташли-ага. — Как твоей снохе? Хорошо им уходить сейчас из твоего дома, откуда ты их прогоняешь, как бездомных собак.
— Ты о них думаешь, Ташли, а
— Это ты думаешь только о своей обиде. Чем они тебя обидели? Ты хотел устроить такую свадьбу, чтобы о ней говорили даже в Геок-Тёпе — и устроил. Ты хотел сыну счастья — и он счастлив. Чего ты бормочешь мне о позоре?
— Так ты считаешь, — с непривычной для него робостью спросил отец, — что позора не было?
— Позор — это то, что ты тут учинил, — отрезал Ташли-ага. — Выгнать из собственного дома сына! О таком я не слыхал что-то.
— Ну, это я так, — сказал отец. — Это я в общем как бы смысле.
— Ты их выгнал или не выгнал? — наседал Ташли-ага.
— Я их выгнал в неопределённом смысле, — ответил отец.
— Так теперь и верни их — только уже в определённом смысле.
И тут снова появилась тётушка Огульсенем.
— А! — закричал она с порога, — вот ты где Ташли. Я за тобой бегаю по всему аулу. Вот, ты уже всё понял. Посмотри на этого развратника и лгуна. Чтоб ему не было ни дна ни покрышки, чтоб…
— Э, почтенная Огульсенем! Я не привык к таким разговорам. Приходишь в чужой дом и бранишь хозяев. Некрасиво.
— Некрасиво? А то, что мою Гюльнахал спрятали куда-то, и я теперь голову ломаю и бегаю за тобой по всему аулу босая, чтобы легче было бежать, и хочу узнать у тебя, что же мне делать?
— Постой, постой, почтенная. Но разве тебе Гюльнахал не сообщила, что колхоз направил её на десятидневный семинар механизаторов в Ашхабад.
— Ашхабад. Какой Ашхабад? — завертелась тётушка Огульсенем, ошалело глядя то на Ташли-ага, то на отца, то на маму. Потом протянула к председателю руки. — Ну хоть ты, мудрый Ташли, скажи мне всю правду — побывала она в этом доме или нет?
— Ни одной секунды, — сказал Ташли-ага. — И делать ей здесь нечего, она в Ашхабаде.
— А свадьба, — уже совсем ничего не понимая, упавшим голосом спросила бывшая сватья. — А свадьба, и угощение, и подарки?
— А калым, который ты получила, — напомнил отец.
— Что касается свадьбы, — пояснил Ташли-ага, — то ты сама всё видела собственными глазами: не свадьба, а пир на весь мир. Знаешь сколько было человек? Тысяча! Такого никто не упомнит. Удивительно ли это? Нет. Поллы, когда в своём уме, — лучший наш работник, и сын у него — хоть куда, а про невесту и говорить нечего. А вот ты, почтенная, поступила очень, скажу тебе, непочтенно и хотела ни за что ни про что получить деньги. Верни их Поллы-ага, да побыстрей.
— Вот именно, — вставил отец, — верни калым, и немедленно. Всё до копейки.
— Но у меня нет этих денег, — прошептала тётушка Огульсенем. — Я отдала их Гюльнахал, и когда она вернётся…
— Немедленно верни, — сказал отец и поднялся с тахты. — Кому давал, с того и спрашиваю. Верно, Ташли-ага?
— Сейчас ты говоришь дельно, Поллы.
— Ты слышала, что сказал председатель, бывшая сватья?
— Слышала, слышала. Да ведь денег-то этих у меня нет.
Тогда и взял решающее слово мудрый Ташли: